Последний поезд на Лондон
Шрифт:
Труус кивнула на проводника-наци, который только что сошел с подножки вагона на перрон.
– Госпожа ван Ланге, надеюсь, вы помните свою задачу, – сказала Труус. – У меня будет полно хлопот с детьми, пока я буду сажать их в поезд.
Клара, с сомнением взглянув на Труус с малышкой, достала билет и двинулась к проводнику-наци, чей взгляд намертво приклеился к изящным лодыжкам и икрам Клары, которые бесстыдно открывала ее новомодная юбка.
– Entschuldigen Sie, bitte, – заговорила она. – Sprechen Sie Niederlndisch? [7]
7
Извините,
У проводника был такой вид, будто сама Елена Троянская только что поднялась со скамьи у вокзала и подошла к нему поболтать.
С маленькой Аделью на бедре Труус взяла одного ребенка за руку и зашагала к вагону. Проводник взглянул на нее лишь мельком, его внимание тут же вернулось к Кларе. Труус вошла в вагон, женщина с седыми волосами, стоя на платформе, помогала детям подняться.
– Спасибо вам большое, – сказала она. – Нам пришлось делать выбор…
– Да, и вы выбрали рискнуть жизнью тридцати детей, у которых нет родителей, чтобы спасти жизнь одной девочки, у которой есть любящая мать, – ответила Труус. – Поторопитесь, пожалуйста, поезд скоро отходит.
Передавая Труус последнего ребенка, седая женщина прошептала:
– Вы несправедливы к моей сестре, госпожа Висмюллер. Она рискует жизнью, спасая этих детей, а вы хотите, чтобы она рисковала еще и жизнью дочери.
Когда дети заняли свои места в вагоне и поезд тронулся, Клара ван Ланге расплакалась.
– Не сейчас, милая, – попросила ее Труус. – Впереди еще пограничный досмотр.
Труус подумала, что больше не возьмет Клару с собой, слишком уж та красивая и запоминающаяся. В самих Нидерландах желающих помогать беженцам хватало, но те, кто готов был ради этого пересечь границу, были наперечет.
– Хотелось бы мне сказать тебе: ничего, привыкнешь, – продолжила она, – да беда в том, что сама я так и не смогла. И не знаю, сможет ли кто-нибудь другой. – И она передала бедной Кларе малютку Адель. – На-ка подержи. С ней тебе сразу полегчает. Не ребенок, а золото.
Другие дети сидели тихо, как мышки. Наверное, еще не оправились от шока.
– Мой отец часто говорил, что смелость – это не когда человек не знает страха, а когда он идет вперед, превозмогая страх, – сказала Труус Кларе.
День уборки
Сквозь щель в задвинутых шторах Штефан разглядывал серое венское утро. Женщина, похожая на узел с тряпьем, продавала флажки со свастикой, другая предлагала большие круглые воздушные шары, тоже со свастикой. Огромные свастики были намалеваны на транспарантах, призывающих к плебисциту, поверх слова «Да». Мужчины с приставными лестницами перебегали от фонаря к фонарю и развешивали на них тот же символ. Другие заклеивали таблички на остановках трамваев плакатами «Один народ, один Рейх, один фюрер». Тот же лозунг красовался и на самих трамваях, рядом с огромными портретами Гитлера. К дверям особняка Нойманов подъехал и остановился
– Папа! – крикнул встревоженный Штефан.
Неужели это снова к ним?
Отец как раз давал маме лекарство и не сразу оценил тревогу в голосе сына. Он даже не отвел глаз от жены, завернутой в одеяло и полулежащей в кресле перед камином. Вальтер, как обычно, жался к ней с кроликом Петером в обнимку, он точно знал, что мамы может не быть с ними уже завтра, хотя никто в доме никогда об этом не говорил. Все пятеро – тетя Лизль тоже была здесь – продолжали слушать радио, пока слуги наводили в доме порядок.
Штефан набрался смелости и снова выглянул из-за штор. Водитель уже выскочил из кабины грузовика и теперь сгружал с него охапки нарукавных повязок все с той же свастикой. К нему подходили люди, брали и надевали повязки. Собиралась толпа.
Просто поразительно, как хорошо эти люди сумели все организовать, сколько флагов, сколько банок с краской, повязок и даже шаров – воздушных шаров! – сумели запасти здесь, в Вене, и все для того лишь, чтобы отпраздновать германское вторжение, убеждая мир в том, что речь идет о спонтанном выступлении жителей самой Австрии.
На тротуаре перед их оградой и на проезжей части – там, где Штефан ходил каждый день, – стояли на четвереньках люди и вручную отскабливали с мостовой лозунги плебисцита. Мужчины, женщины, дети, старики, родители, учителя, раввины. За ними надзирали эсэсовцы, гестаповцы, добровольцы из наци и местная полиция. Многие из надзирателей засучили штанины, чтобы те не пропитались водой, которой была обильно полита мостовая, а соседи стояли вокруг, пялились и насмехались.
– Герр Кляйн – столетний старик, который большую часть жизни провел за прилавком своего газетного киоска, где каждому говорил «Доброе утро!», а тем, у кого не было денег на газету, позволял прочесть ее бесплатно, стоя рядом с ним, – прошептал Штефан.
Папа поставил бутылочку с пилюлями и стакан с водой на столик, рядом с маминым завтраком, почти нетронутым.
– Вену готовят к приезду Гитлера, сын. Если бы ты был дома…
– Не надо, Герман, – ворчливо сказала мама. – Не начинай! Сейчас ты скажешь, что это все из-за меня, потому что я нездорова. Будь я здорова, нас бы уже давно не было в этом городе.
– Рахель, но я-то в любом случае не могу уехать, – успокоил ее папа. – И ты знаешь, что никакой твоей вины тут нет. Я не могу бросить фабрику. Я только хотел сказать…
– Я не дура, Герман, – перебила его мама. – Хочешь прикрывать мою вину своим бизнесом – пожалуйста, только не смей сваливать все на Штефана. Фабрику давно следовало продать, а нам всем – уехать, и так бы оно и было, будь я здорова.
Вальтер уткнулся лицом в кролика Петера. Папа опустился на диван рядом с ним и поцеловал сына в лобик, но тот продолжал плакать.
Штефан вернулся к окну, к ужасу, который творился на улице. На его памяти родители никогда не ссорились.
– Все в Вене любят шоколад Ноймана, – говорил папа. – Бандиты, которые ворвались сюда ночью, просто не знали, чей это дом. Смотри, наступило утро, а нас никто не трогает.