Последний поход
Шрифт:
Он был добрый, спокойный и какой-то… домашний. Или это ощущение у Леры вызывали многочисленные иконы на стенах, напоминавшие о келье юродивого Птаха в Пионерском убежище. Лера не могла точно сказать. Но знала одно: с момента, как она впервые переступила порог храма, ее тянуло сюда все сильнее.
Да и рассказывать священник умел совсем не так, как это делал Батон — вечно хмурый, ершистый или попросту пьяный в дым. Что- то было в нем. Нечто новое. Что-то по-настоящему человеческое, что Лера не могла как следует разобрать, но
Сорокалетний отец Михаил, в прошлом чилиец Мигель, принял православие уже после Катастрофы и был крещен русским батюшкой, который умер через несколько лет после войны. Он рассказал Лере, что церковь Святой Троицы была первой православной церковью в Антарктике, построенной еще до Катастрофы на острове Ватерлоо недалеко от российской станции «Беллинсгаузен». А затем, после Катастрофы, ее с невероятным трудом перенесли к «Новолазаревской».
— Чили, — как-то, потягивая горячий чай из кружки, нахмурилась Лера. — Какое странное слово. А что это?
— Это место, откуда я родом, — с грустью вздохнул настоятель, поставил свою кружку на плитку, кочергой отодвинул заглушку и поворошил заискрившие угли. — Было когда-то такое государство на юго-западе Южной Америки. Слово «Чили» на одном древнем языке означало «холодный» или «предел».
— Холодный! — оживилась девушка. — Прямо как здесь?
— Да нет же, нет, — тихо засмеялся отец Михаил. Достал с одной из полок увесистую книгу, полистал и, развернув, положил Лере на колени. — Это совсем другая страна. Там не бывает снега. Вот, смотри.
Книга оказалась старым Атласом мира. Такие она видела в кабинете погибшего капитана Лобачева в Убежище. У Леры снова кольнуло сердце.
— Это, — настоятель повел пальцем по пожелтевшей от времени бумаге, — одно из двух государств Южной Америки, имеющих… имевших выход к Атлантическому океану, по которому вы приплыли сюда и, как я слышал, встретились по пути с гигантским чудовищем.
— Ага, — согласно кивнула Лера. — Огромный, почти с лодку! Щупальца гигантские, глаза — во-от такие! Куча глаз! А еще там были светящиеся медузы, меня даже выкинуло за борт, и я чуть не умерла от переохлаждения, а еще один из тех поляков, что плыли с нами…
Лера запнулась на полуслове, сообразив, что слишком разоткровенничалась, и поспешила сделать большой глоток, прикрыв краем чашки глаза.
Взяв с ее колен атлас, настоятель закрыл его и аккуратно поставил на место.
— Да уж, повидала ты на своем пути. И как все в конце обернулось…
— Вы не представляете…
— И давай уже на «ты», к чему все эти расшаркивания, — Михаил оглядел погруженное в полумрак ветхое помещение церкви, в котором они были одни. — Сейчас-то уже чего. Сколько нас таких, сыновей божиих, на земле осталось. Несколько тысяч? Пара десятков? Эх…
— А вы… ты бы не хотел вернуться домой? — допив пряный травяной отвар и вытерев губы тыльной стороной ладони,
— Да что там могло остаться, — отмахнулся священник, и девушка впервые уловила в его голосе жесткие нотки. — Пепел, разрушение, боль. Все порушили, стерли с планеты начисто. Нет больше ничего, Лера. Больше ничего нет. И надежды нет. Некуда плыть.
— А бог на небе? Как же он?
— А что он. Бог, — устало проговорил мужчина. — Бог всегда здесь. — Он указал на свое сердце. — Вот только ничем не может уже помочь. А небо… Небо только и делает, что плачет радиоактивным дождем. А ведь когда-то давно оно было ванильным, чистым, мягким, спокойным и таким прекрасным, когда солнце садилось за горизонт.
— Но ведь мы же приплыли, — робко вставила девушка. — Вдруг и в вашей стране кто-то есть. Я вот хоть узнала судьбу родителей. Так легче. Хоть и тяжело на душе. А у тебя есть… была семья?
— Нет там никого, Лера, — Михаил отвернулся от собеседницы. — Руины, пыль да призраки. А теперь и здесь ничего. Ваша лодка — чудо. Но уже никому не нужное. Поздно. Слишком поздно.
Он помолчал и, ссутулившись, тихо закончил:
— Зря вы приплыли. Ничего нет, а снова кровь.
Лицо девушки дернулось, словно от пощечины.
— Мы не хотели, ты же знаешь.
— Никто не хотел.
Посмотрев на пустую кружку, Лера поставила ее на печь рядом с кружкой священника.
— Знаешь, за годы, проведенные здесь… Вроде живешь, а остального мира как бы и не существует. А теперь его и вправду нет. Каково это?
— Это страшно, — почти прошептала девушка.
— Страшно, — повторил Михаил. — Какая-то часть тебя просто умирает, и все. А ты даже не сразу догадываешься, почему.
— Как… как вы узнали? — спросила Лера и сама испугалась вопроса.
— Ловили обрывки передач. Связь полностью оборвалась на вторые сутки. А потом тишина. Неделю. Месяц. Год за годом, двадцать лет. Молчание и больше ничего.
Сплетя пальцы, Лера с такой силой сдавила руки коленями, что заныли кисти.
— Больше ничего.
— Я знаю, что такое одиночество, Мигель.
— Нет, Лера. Не знаешь.
— Послушай, если это из-за семьи…
— Договорить не решилась, и так заранее зная, что оказалась права.
— Я не хотела.
— Можешь сейчас уйти? Пожалуйста.
Священник впервые за все время их знакомства попросил оставить его одного. Помявшись, но проглотив душившие ее слова, Лера встала и, взяв шапку, тихонько направилась к выходу. Выходит, у него была семья, которой не удалось пережить Апокалипсис, и она по неосторожности пробудила хрупкие воспоминания вновь. Девушка почувствовала себя виноватой. Хотя за что теперь им было винить себя? За боль, которую пронесешь с собой до могилы? За утраченное счастье, которое теперь являлось всего лишь словом?