Последний полет «Ангела»
Шрифт:
— Не заводись! — остановил он девушку.
Конечно, обидно, когда тебя оскорбляют. Причем вот так — грубо и грязно, очевидно, понимая, что советские граждане за рубежом придерживаются четких норм и правил корректного поведения. Подгулявшие задиры только и ждут неосторожного жеста, возгласа, шага. А что потом? Быстрая драка, а может, и не очень быстрая, полицейский участок, крикливые заметки в бульварных газетках, словом, все то, что называют колючим словом «неприятности». Их о таких ситуациях предупреждали, однако слушались эти наставления, если честно, с улыбкой в душе — перестраховывался, мол, руководитель группы.
В представлениях
— Так откуда эта ненависть, Ирма?
— По праву крови и наследства! — истерично выкрикнула девушка.
Что-то подобное он ожидал услышать. Ишь ты, «по праву крови»… Когда-то, очень давно, фашистские палачи по этому «праву» бросали в костры целые народы. Теперь поминают и «наследство». Никак не угомонятся, мечтают о том, чтобы оживить, реанимировать призраки… И откуда это у нее? Ведь даже краешек жизни этой девицы не пришелся на «коричневые» времена.
Алексей старался не упускать из виду спутников Ирмы, но, конечно же, прежде всего наблюдал за нею, не сомневаясь, что сигнал к началу драки подаст именно она. Коротко подстриженные волосы, рубашка мужского покроя, кожаные брюки, голос чуть с хрипотцой — ни дать ни взять хулиганистый подросток, хотя ей явно уже перевалило за двадцать. Ее можно было назвать красивой, если бы не злое выражение, которое словно приклеилось к лицу. А вот глаза у нее даже сейчас, в эти минуты, были прекрасными — голубые, очень глубокие, неуемная злость не смогла замутить эту глубокую голубизну.
— Может, начнем? — спросил долговязый и сунул руку в карман куртки.
Девушка запела какую-то веселенькую лесенку, парни подхватили мотив, зашагали, стуча каблуками, по кругу, в центре которого оказались Алексей и его друзья. Песенка показалась знакомой, Алексей вспомнил, что слышал ее в старом зарубежном фильме о нацистских временах. Теперь он точно знал, с кем их случайно столкнула жизнь.
— Эй, вы! — резко, четко выговаривая немецкие слова, произнес он. — Сейчас не тридцатые годы! И здесь не Мюнхен при Гитлере!
Сейчас они начнут, это ясно, остервенели от злости, уверены, что справятся быстро — ив рассыпную.
— Предупреждаю, за все последствия отвечаете вы! — Алексей теперь следил лишь за тем, чтобы на них не напали внезапно, так, что он не сможет поучить одного-двух наглецов.
— Последствий не будет, — ухмыльнулся оруженосец Ирмы. — Три русских свиньи останутся лежать на мостовой, только и всего.
Алексею, конечно, не раз приходилось читать о нацистских молодежных группировках на Западе. Изредка в газетах появлялись снимки: молодые «коричневые» забрасывают камнями демонстрантов за мир, нападают на пикеты у заводских проходных, избивают бывших узников гитлеровских концлагерей.
Но эти снимки были как бы из другого, неведомого ему мира, такого далекого, что вероятность столкнуться с ним практически не просматривалась.
И тем не менее все происходившее сейчас было вполне реальным, и последствия надвигавшейся драки трудно было даже представить. Дернул же их дьявол оторваться от всей группы, вот и результаты «самодеятельности».
— Русские свиньи!.. — истерично вопил долговязый. Он вырвал из кармана кастет и демонстративно закатывал рукава куртки.
«Руссише
Он много раз пытался представить, как это было, как шел глава рода Адабаш, шли глубокие старики, братья и сестры его матери и Егора Ивановича, их дети и все другие родные — весь большой род Адабашей. Вначале их согнали на площадь перед церковью, аккуратно пересчитали, проверили еще раз, не остался ли кто-то в хатах и сараях, прочесали яблоневые сады… Потом поставили у бугрившегося желтоватой глинистой землей рва. А когда вели — коротко постукивали автоматные очереди: это добивали тех, кто безнадежно пытался вырваться из длинной колонны, перепрыгнуть через палисадники, укрыться в кустарнике по берегу речки. Свинец резал ветки деревьев, цветы у домов, крошил стекла в окнах.
Род Адабашей был ветвистым и сильным, с могучими корнями. На этой земле Адабаши жили испокон веков, может быть, еще со времен запорожской вольницы. В селе все были в родстве, братья ставили хаты рядом, сыновья нарубали делянки-садыбы по соседству с отцовскими домами, девушки лишь по великой любви и с согласия всего рода уходили к своим избранникам в соседние села, а чаще выдвигали условие — перебирайся к нам. Село так и называлось по имени давнего его основателя — Адабаши.
Случилось это в полдень, когда солнце выбралось в зенит и щедро светило после недавних проливных дождей. Земля разбухла, размочалилась от обильно пролившейся на нее с небес влаги, и Адабаши шли, размешивая ее, перебредая через глубокие лужи. Брели по грязи старики, молодые женщины несли, прижимая к себе, младенцев, дети постарше шли, ухватившись за мамкины юбки. Они все двигались молча, и только разносились над селом резкие команды да эхо раскатывало по округе хриплый стук коротких автоматных очередей. К тем, кого срезал свинец, каратели никого не допустили — так и остались они лежать под родным синим небом. Потом каратели возвратятся и поднесут факелы к хатам — все сгорит здесь. Как надеялись факельщики — навеки.
Алексей представил сейчас все это так, как виделось ему в бессонных видениях много раз. И еще услышался ему гогот молодых, сытых, опьяневших от близкой расправы, от собственной безнаказанности эсэсовцев, потешавшихся над забрызганными грязью, уже отмеченными бликами неизбежной смерти людьми:
— Руссише швайн…
Они гнали их на убой, ни секунды не сомневаясь, что имеют право убивать.
И, вдруг увидев все это, Алексей развернул плечи, чуть приподнял руку, шагнул к долговязому. Тот что-то прочитал в его глазах такое, что заставило поспешно отступить, чуть ли не спрятаться за спину белокурой Ирмы.
— Посторонись, девушка! — Алексею теперь было все равно, чем закончится столкновение, он видел перед собой не этих сопливых полупьяных дебоширов, а тех, на площади, в то время, которое он забыть не мог, хотя и не было тогда его еще на свете. Эти сейчас издеваются над ним, а завтра, чуть окрепнув, решат, что тоже имеют «право» истязать и убивать?
— Посторонись и ты, парень, — услышал он неожиданно, вначале даже не поняв, что слова эти были произнесены на французском. Его весьма невежливо отодвинули, оттерли, как сказали бы в его городе на танцплощадке, в сторону.