Последний полицейский

Уинтерс Бен Х.

В тревожном сновидении пуля, пробившая череп Наоми, превращается в огненный шар, пронзающий хрупкую земную кору, разметающий осколки скал, вспарывающий океанское ложе и превращающий воду в гейзеры пара. Он уходит все глубже, пробивается вглубь, исчерпывая запас кинетической энергии, как пуля, идущая сквозь мозг, расталкивающая теплые комья серого вещества, разрывающая нервы, утягивая за собой мысли и жизнь, оставляя черноту.

Я просыпаюсь в залившем комнату желтом солнечном свете. Следующая стадия расследования уже наметилась в голове.

Пустяк,

крошечная ложь, которой надо заняться.

2

Это не мое убийство – это убийство Калверсона, но я снова еду к зданию Уотервест, как животное, которое, став свидетелем кровавой сцены, снова возвращается к пережитому ужасу. Какой-то псих расхаживает кругами по Игл-сквер. На нем широкая парка, меховая шапка и старомодная доска-сэндвич с плакатом «НАС СЧИТАЮТ ДУРАКАМИ» огромными буквами, похожими на шрифт комиксов. Он к тому же звонит в колокольчик, словно Санта-Клаус из Армии спасения.

– Эй, – орет он, – ты знаешь, который час?

Я втягиваю голову в плечи, отвожу глаза, толкаю дверь.

Старика-охранника нет на месте. Поднимаюсь на третий этаж, даже из вежливости не позвонив из вестибюля. Мистера Гомперса застаю за его ореховым столом.

– О! – Он потрясенно вскидывается и неуверенно привстает мне навстречу. – Я, гм, все выложил джентльменам еще вчера. О бедняжке Наоми.

– Да, – говорю я, отмечая, что он сменил маленькую рюмку на пинтовый бокал с джином. – Только не все.

– Что?

Внутри у меня неуютно, словно все органы удалили, отделили друг от друга и кое-как запихнули обратно. Я шлепаю ладонью по столу Гомперса и опираюсь на эту руку, нависнув над ним. Гомперс отшатывается, пряча от меня мясистую физиономию. Я представляю, как выгляжу: небрит, осунулся, мертвенно-белая повязка на глазу окружена темной припухлостью кровоподтека.

– Когда мы беседовали на прошлой неделе, вы сказали, что головная контора в Омахе только и думает, что о предотвращении мошенничества.

– Разве? Не помню, – бормочет он.

– Да? Тогда вот, – я бросаю на стол перед ним тетрадь. Он вздрагивает. – Читайте. Вы заявили, что ваша компания думает только о сохранении основного капитала. Что председатель совета директоров намерен купить себе путь на небеса. А вчера вы сказали детективу Калверсону, что дубликатов дел не существует.

– Да, мы, видите ли, перешли на ведение дел в бумаге, – выдавливает он. – Так удобнее.

Он смотрит не на меня, а на фотографию на столе, фото дочери, уехавшей в Новый Орлеан.

– У вас весь отдел занимался проверкой и перепроверкой, электронной базы не существовало, и вы будете меня уверять, что не делали дубликатов? Не хранили где-то вторых экземпляров дел?

– Ну… то есть… – Гомперс оглядывается на окно и снова на меня, собирается с духом. – То есть, извините, но…

Я выхватываю у него бокал и швыряю в оконную раму. Он разлетается осколками стекла и льдинок, джин заливает ковер. Гомперс таращится на меня,

как рыба хватая губами воздух. Я представляю себе Наоми – ей всего-то и хотелось, что написать совершенную виланеллу – воображаю, как она носила этому человеку новые бутылки из магазинчика на углу, и вдруг хватаю его за ворот, поднимаю с места и тащу к себе через стол. Его синеватое горло дрожит у меня под пальцами.

– Вы в своем уме?

– Где копии?

– В Бостоне. В региональном отделении. На Стэйт-стрит. – Я совсем немного разжимаю пальцы. – Мы каждый вечер все копируем и пересылаем туда. Раз в сутки. Они хранятся в Бостоне. – Он жалобно, умоляюще повторяет: – Раз в сутки, понимаете?

Я отпускаю его, и Гомперс падает на место, жалко сутулится на стуле.

– Послушайте, констебль…

Я перебиваю:

– Я детектив!

– Детектив. Они под разными предлогами закрывают франшизы, одну за другой. Ищут предлоги. В Стамфорде. В Монпелье. Если и нас закроют, не знаю, что буду делать. У нас нет сбережений. В смысле у нас с женой… – Голос у него дрожит. – Мы не можем себе позволить…

Я смотрю на него.

– Если я позвоню в Бостон, скажу, что мне нужны последние копии, и объясню зачем, меня… – Он вздыхает, собирается с силами. Я все смотрю на него. – Я скажу: вы знаете, у нас документы пропали. Знаете ли, у нас сотрудницу убили…

Он смотрит на меня круглыми влажными глазами, упрашивает, как ребенок.

– Дайте уж мне здесь досидеть. Дайте досидеть до конца. Пожалуйста, дайте.

Он плачет, кривится, закрывая лицо ладонями. Это утомительно. Люди прикрываются астероидом, будто он оправдывает дурные поступки, жалость к себе, отчаяние и эгоизм. Все прячутся за хвостом кометы, как за маминой юбкой.

– Извините, мистер Гомперс, – я встаю, – но вам придется затребовать эти копии. Мне необходимо знать, какие дела пропали, и, в частности, я хочу услышать от вас, занимался ли какими-то из этих претензий Питер Зелл. Вы меня поняли?

– Понял. – Подтянувшись, он садится более или менее прямо, сморкается в носовой платок. – Я постараюсь.

– Не старайтесь, – говорю я, разворачиваясь к дверям. – У вас время до завтрашнего утра. Сделайте.

* * *

Я медленно спускаюсь на первый этаж. Дрожу, потому что вся энергия ушла на Гомперса. А пока я его запугивал, небо решило просыпаться гадкой ледяной моросью, которая косо летит мне в лицо по дороге к машине.

Человек с плакатами на груди и на спине все расхаживает по площади в своей парке и меховой шапке и опять орет: «Ты знаешь, который час?» Я отворачиваюсь, но на этот раз он загораживает мне дорогу. Он поднимает плакат «Нас считают дураками», заслоняясь от меня, как щитом центуриона, и я извиняюсь, но человек не двигается с места. Я узнаю в нем вчерашнего соседа по «Сомерсет», только уже без мотоциклетной куртки, зато с теми же нестрижеными усами, румяными щеками и горестным взглядом.