Последний полустанок
Шрифт:
– Не может, а уже подумал и сказал мне, - прервал Медоварова Афанасий Гаврилович.
– Сказал, что, только побывавши в нашей стране, он понял искренность и дружескую простоту советского человека. Он в восторге и от мужества Багрецова и от его честного разговора.
– Еще бы, столько грязи вылить на советский парод!
– брезгливо скривив губы, выдавил из себя Медоваров.
– Любому капиталисту понравится. Наверное, его заинтересовал разговор насчет... недоумков...
Дерябин переглянулся с Афанасием Гавриловичем и с его молчаливого одобрения сказал:
–
Поярков зло посмотрел на Медоварова:
– А вам придется извиняться и перед нами и перед всем нашим коллективом. Но думаю, что в последний раз. Забота о вашей персоне слишком дорого нам всем обходится.
– Ну, это мы еще посмотрим!
– взъярился Толь Толич.
– Не вам распоряжаться кадрами. Да и потом, я не пойму, что здесь происходит?
Борис Захарович подышал на стекла очков и, протирая их платком, переспросил:
– Не понимаете? Присядьте на минутку. И разрешите мне, человеку беспартийному, что вы изволили не раз подчеркивать, разъяснить известный вам принцип социализма "От каждого по способности, каждому - по труду". Я высоко ценю способность руководить и считаю, что здесь мало способности, здесь нужен талант. У меня, например, такого не имеется. С лабораторией как-нибудь справлюсь, а за большее никогда не брался. В хоре петь могу, а на солиста не вытягиваю.
– Не прибедняйся, Борис Захарович, - прервал его Набатников.
– Вытянешь.
– А вы, Анатолий Анатольевич, - продолжал Дерябин, - считаете себя не только солистом, но и дирижером. Труд ваш почетный, нужный, но опять-таки не чересчур обременяющий. Вы по ночам не просыпаетесь, чтобы записать ускользающую мысль, не мучаетесь годами в поисках единственного решения. Вы покинули кабинет - и до следующего утра мозг ваш возвращается к младенчеству. На вас надеялись, вам верили. И так уж получилось, что, несмотря на весьма скромные способности и не очень тяжелый труд, вы получали, вопреки принципу социализма, гораздо больше, чем заслуживали. Дачу вам предоставило государство? Предоставило. Была персональная машина, и когда ее отобрали, вы кричали, что это безобразие, что работать нельзя. Но потом успокоились и превратили дежурную машину в свою персональную для жены и домочадцев.
– Это вас не касается!
– оборвал его Медоваров.
– Зато вас касается, - мягко продолжал Борис Захарович.
– Мне хочется, чтобы вы поняли. Я согласен с Серафимом Михайловичем, что мы с вами уже не встретимся ни в каком институте, ни на какой другой ответственной работе, где требуется светлый ум и чистое сердце. Но очень горько сознавать, что все это не произошло раньше, что потребовалась ваша глупейшая ошибка, связанная с нарушением - международных норм гостеприимства. Тут уж ваши заступники ничего не сделают. Побоятся.
Понурив голову, Толь Толич вышел из кабинета.
– Вот человек!
– вздохнул Афанасий Гаврилович.
– Никогда он не поймет своей вины и будет ссылаться на несчастную случайность.
Оставшись
Он не понимал, что сейчас нельзя работать по старинке - посматривать на потолок и ждать указаний, что электронно-вычислительная машина не решает таких сложных и тонких задач, как подбор сотрудников, она не умеет отделить семена от плевел в науке, она не знает, кому можно доверить это священное дело.
У нашего парода большая и гордая душа. С каждым годом она раскрывается все шире и шире. В ней находится место и для близких друзей, и для тех, кто может быть другом. Но разве это понимает Медоваров? Так глубоко в нем укоренилась мания подозрительности, таким мохом обросло его сердце, куда нет доступа простым человеческим чувствам, что он, вероятно, до сих пор считает себя правым в грязненькой истории с магнитофоном. Ошибка это или недомыслие? Ни то, ни другое...
Афанасий Гаврилович не успел еще определить, чем был вызван проступок Медоварова, как пришлось столкнуться с новой неприятностью.
Предварительно постучавшись, в кабинет вошел немолодой человек в темно-синем костюме, с забинтованной шеей.
Он предъявил удостоверение органов государственной безопасности и сел в предложенное ему кресло.
– Извините, что отрываю вас от дел. Но я на минутку, - сказал он почти шепотом и, дотронувшись до бинта, улыбнулся.
– Да вы и сами понимаете, какой я разговорчивый. Простыл в дороге.
– Не хотите ли горячего кофе?
– предложил Афанасий Гаврилович.
– Благодарю вас, я уже лечился, - вежливо отказался гость и сразу же приступил к делу.
– Мне поручено расследовать одну маленькую неприятность. Как вам известно, первый вариант "Униона" довольно широко использовался для исследования атмосферы. Работа эта не была секретной, однако в печати о ней не упоминалось.
– Насколько я знаю, ни в газетах, ни в журналах даже фотографий не было. Но это вполне естественно. "Унион" предполагалось модернизировать.
– К сожалению, после модернизации лишь отдельные элементы конструкции стали секретными. И ничего нет странного, что в редакции одного из научно-популярных журналов оказались эти фотографии.
Следователь выложил их на стол. Это были снимки иллюминаторов "Униона".
Набатников бегло взглянул на них.
– Ничего интересного. Не знаю, зачем они понадобились редакции? Впрочем, есть среди нашего брата один рекламист. Наверное, это окошки из "космической брони"? А кто снимал?
– Помощник фотолаборанта Семенюк.
– Аскольдик?
– воскликнул Афанасий Гаврилович.
– Имел честь недавно познакомиться.
– Он балуется кинокамерой, снимает девиц на пляже, и вдруг почему-то на пленке оказались вот эти кадры, - следователь положил руку на фотографии. Пока вам многое неясно, и я прилетел посоветоваться с вами. Как вы думаете, кого-нибудь, кроме вашего "рекламиста", могут заинтересовать эти снимки?
– Вряд ли. Но о чем речь? Редакция их не опубликовала...