Последний порог
Шрифт:
— Хочешь выпить? — дружелюбно спросил Гейдрих, явно наслаждаясь замешательством профессора.
— Спасибо, Рени, — ответил Эккер. — Ты ведь знаешь, что я никогда не пью.
Гейдрих любил своих друзей, охотно проводил с ними свободное время, однако его радовало, когда он замечал, что они его боятся. Он знал за собой эту скверную привычку, порой ему даже хотелось изменить свое отношение к ним, но это не удавалось. Теперь речь шла не только о том, что в душе он подстрекал Эккера против Гиммлера или просто заставлял его испытывать, страх, в нем действительно родилось подозрение. Но тут же Гейдрих пожалел о сказанном,
— Черт бы меня побрал! Я ведь знал, какой ты чувствительный, и должен был промолчать. Ну что теперь делать?! Людям иногда приходят в голову довольно глупые мысли. Разве не так? — Повернувшись на каблуках, он несколько спокойнее, но все еще с горящими глазами добавил: — Правда, и ты не должен был говорить ни слова. Ни слова! Скажи, старина, что лучше: высказать свои нелепые мысли или, быть может, скрыть их и промолчать?
Эккер, взглянув в лицо Гейдриха, заметил, что его начальник действительно раскаивается в своем неоправданном подозрении. Однако будет нелишне еще раз высказать ему свою точку зрения о том, что их совместная работа может быть успешной только при полном взаимном доверии друг к другу.
— У меня нет другого выбора, Рени, — искренне признался профессор. — Подумай, чего ради я должен был бы стать предателем? В данном случае речь могла идти о трех формах предательства. Во-первых, меня могли подкупить. Но ты лучше других знаешь мою неподкупность. Деньги меня нисколько не интересуют. Мне и своего-то жалованья не удается полностью истратить. Во-вторых, если бы я вдруг стал приверженцем других идей и превратился бы в противника национал-социалистской идеологии. Западные демократии меня не интересуют. Это не мой мир. Остается только коммунизм, но я в него не верю. Не могу согласиться с их теорией развития, с их материалистическими принципами. Я твердо верю в дух как в созидающую и объединяющую людей силу. Ну а в-третьих? Предположим, что наше дело потерпит крах. Мир объединится и ополчится против нас. Признание поражения тоже может сделать человека предателем, потому что он, как всякое живое существо, хочет жить. Для меня желанней жизни прекрасная смерть. Нет ничего прекраснее, как честно погибнуть ради идеи, в которую веришь.
Гейдрих с удовлетворением слушал профессора, слова которого казались ему убедительными, а в искренности профессора он не сомневался. Сейчас он уже не жалел, что их встреча сложилась именно так. Однако он еще не знал, о чем хочет просить его Эккер.
— Ты прав, старина, я тебе верю, — произнес Гейдрих, подойдя к профессору вплотную, и похлопал его по плечу, а сам подумал о том, что не мешает подслушать, о чем будут говорить Вебер и Радович. — Не сердись. А теперь я слушаю твою просьбу. Ты сказал, что она носит сугубо личный характер.
Эккер смутился. На лбу у него снова выступили мелкие капельки пота. Он вытер их платком, раздумывая о том, стоит ли после такого разговора излагать свою просьбу или, быть может, лучше подождать другого случая, но тут же решил, что момент теперь самый подходящий. Ведь если он сейчас откроется Гейдриху, то его откровенность лучше всего убедит того в его верности.
— Я влюбился, — безо всяких переходов
— Ну, это меня радует, — похвалил Гейдрих. — Откровенно говоря, я уже много раз хотел потолковать с тобой о твоей личной жизни. — Сообщение Эккера, по-видимому, наэлектризовало Гейдриха, так как секс всегда был его любимой темой. Усевшись поудобнее и закурив, он погрозил профессору пальцем: — Я не хочу, чтобы ты снова на меня обиделся, но я иногда думал о тебе и, не стану скрывать, тревожился, что и у тебя извращенные наклонности, как у этого прогнившего насквозь Бэма. Мне хорошо известно, что фюрер смертельно ненавидит гомосексуалистов.
— Нет-нет, ты ошибся, — возразил Эккер, — я не гомосексуалист. — Он задумчиво поднял взгляд к потолку: — Я рано научился сдерживать свои желания. Разум помогает человеку преодолеть много трудностей. Мне этого, как видишь, не удалось. Я долго не мог привыкнуть. Теперь я спокойно отношусь к своей внешности. — Эккер поднялся с места, окинул самого себя взглядом: — Тридцать пятый размер обуви, почти детские ручки, маленькое туловище, несоразмерно большая голова, невыразительное, круглое как луна лицо... Однако по этой странной внешности нельзя судить, кто я на самом деле. — Профессор улыбнулся: — Огромное достижение, что я уже могу вот так высказываться о себе. Но все-таки я — человек, и думающий человек, притом более чувствительный, чем другие, это легко понять. И я очень горд. Но я горжусь, разумеется, не своей внешностью, а тем, что у меня в голове, то есть умом.
Гейдрих с интересом слушал горькое, но искреннее признание профессора. В эти минуты он был ему особенно близок.
— Сексуальный вопрос для меня отягощен тем, — продолжал Эккер, — что я довольно-таки разборчив эстетически. Мои желания обращены в большинстве случаев к самым совершенным физически женщинам. Но это всего лишь желание. В действительности даже самые последние проститутки неохотно ложатся со мной в постель. Некоторое время, Рени, можно мириться с этим, ведь животные инстинкты в человеке сильны. Но потом наступает отвращение, насколько это возможно...
Гейдриха поразила такая откровенность профессора. Человек, замысливший предательство, не распахнет свою душу до такой степени. Его собственная сексуальная жизнь никогда не была легкой, но ему и в голову не приходило, что о ней можно с кем-то говорить. Он даже не подумал, что Эккер использует против него испытанное оружие «разговора по душам». Обычно человек открывает свою душу лишь перед тем, кому он полностью доверяет. В этом Гейдрих был твердо уверен.
— В кого же ты влюблен, старина?
— В Эрику Зоммер, — ответил Эккер, немного помолчав.
Гейдрих подскочил, словно ужаленный осой.
— Ты с ума сошел?!
— Возможно.
Гейдрих заходил по комнате большими шагами от двери до открытого окна и обратно.
— Эта шлюха все еще жива? — спросил он.
— Жива. Она находится в изоляторе ораниенбургского лагеря.
— Сегодня же велю покончить с ней! — Обернувшись к профессору, повторил: — Я прикажу казнить ее! Понимаешь, старик? Сегодня же. И ты ее забудешь! Скажи, ты с ума сошел? Влюбился в подстилку какого-то подлого еврея! В предательницу!