Последний порог
Шрифт:
— Ну и что же вы решили, мой генерал? — Шкультети любил шутки и теперь явно наслаждался этим разговором.
— Садитесь, господин майор. Я вам вполне серьезно говорю: садитесь. — Шкультети со смехом сел. — Я вот что сказал немцу: «Дорогой братишка, мне приятно, что, застряв в дерьме, Гитлер обратился ко мне. (Извините, но я так и сказал.) Возвращайся в ставку, дорогой братишка, и доложи господину Гитлеру, что я оценил его предложение. Основательно все взвешу с моим командиром, майором Табором Шкультети, военпредом завода, и о своем решении сообщу письменно».
В
— Сколько вас можно ждать, Траксель? — строго спросил он. — Вам бы уже давно пора бросить свое паясничанье. Пойдемте.
Траксель втянул голову в плечи, еще больше сгорбился и хитро, подмигнул майору: «Вот видишь, дружище, человеку всегда мешают».
— Дядюшка Меньуш, одну минутку, — попросил Шкультети. Старик остановился, переводя взгляд с Пустаи на майора. — Ответ фюреру вы подготовили правильный. Однако по-дружески прошу вас, пока мы оба, то есть вы и я, не пришли к окончательному решению, содержание разговора, как и приезд посла, держите в строгой тайне. Обещаете?
— Слово офицера.
Шкультети встал, поправил воротничок и сказал:
— Благодарю. Да, конечно... Когда будут готовы подставки для цветов?
— К субботе, господин майор. — Опустив голову, Траксель прошел в кабинет Пустаи.
Инженер сам закрыл дверь. Это был крепкий мужчина среднего роста, лет тридцати пяти. Даже сейчас, зимой, лицо его было загорелым, и лишь морщины на лбу казались несколько светлее. Подбородок у него квадратный, а нос узкий, с легкой горбинкой. И, словно вопреки столь ярко выраженным мужским чертам, линия рта была женственной.
Он закурил, не предложив, однако, сигареты Тракселю. Подойдя к письменному столу, он сел и посмотрел темно-коричневыми глазами на мастера, который остановился у маленького столика у окна:
— Вы не слишком увлекаетесь, дядюшка Траксель? Порой у меня бывает такое чувство, что вы шутите ради шутки.
Однако старика словно подменили: выражение лица у него стало серьезным, из глаз исчезли смешинки, он смотрел куда-то вдаль. Пустаи показалось, что он даже не горбился больше.
— Если хорошо подумать, Миклош, — медленно выговаривая слова, начал Траксель, — у меня нет большого желания шутить. Просто такая уж мне роль досталась, которую я играю вот уже несколько лет подряд. Теперь же я просто нутром чувствую, когда мне нужно шутить. Устал я от этого, а иногда просто ненавижу сам себя.
— Это ваше дело, дядюшка Траксель. — Шеф с любовью посмотрел на его мускулистые руки, испещренные многочисленными шрамами. — Почему вы не садитесь? Присаживайтесь.
— Будет лучше, если я останусь стоять. — Посмотрев на крыши будайских домов, на которых ослепительно блестел снег, он приглушенным голосом сказал: — Радовича ранили на границе. Он у меня дома. Пуля попала в ногу. Срочно нужен врач.
Пустаи затушил сигарету и, закусив губу, пригладил волосы. Встал из-за стола и подошел к окну. Он смотрел вдаль и думал, не рассказать ли старику о том, что он предчувствовал беду, на ум пришел разговор с Радовичем...
— Не уезжай,
— Нужно. Двадцать восьмого февраля меня будут ждать на хуторе Няради, а линия эта оправдала себя.
— Она не в моем подчинении, и я не могу распоряжаться теми людьми. Если тебя схватят, многие подвергнутся опасности.
— Живым они меня не возьмут.
— Все это красивые слова, Милан. Я был военным и хорошо знаю, что такое борьба. Первый выстрел не всегда бывает смертельным. Потеряешь сознание, и только.
— В магазине шесть патронов, вот шестой и будет моим.
— Потеряв сознание, ты не сможешь спустить курок.
— Я вас уважаю, товарищ, но я говорю правду, мы просто чего-то не понимаем. Вы чересчур осторожны, потому и боитесь всего. Я рано начал работать. Сейчас мне только двадцать восемь. А сколько уже за плечами! Отправляясь на операцию, я никогда не думаю о том, что она не удастся. Я всегда думаю, что я родился в сорочке, а я и на самом деле таким родился. Я верю в приметы и в свое счастье. Вы сейчас, наверное, думаете, что я хулиганю, но я не хулиган. Наше дело можно делать только так. Оно похоже на ходьбу по проволоке, когда канатоходцу никак нельзя думать о падении.
— Хорошо, я выделю вам проводника, который будет охранять вас. Если же вы попадете живым в руки нацистов, то...
— Распорядитесь, чтобы они меня сразу же застрелили, но, думаю, до этого дело не дойдет...
Пустаи повернулся к Тракселю, по выражению его лица было видно, что он сильно переживает.
— Люди Фока тоже вернулись?
— Только Фока! — Траксель наклонил голову: — Один убит. Необходим врач, у Милана высокая температура. Я с самого утра пытаюсь поговорить с вами.
Пустаи посмотрел на часы — стрелки показывали десять минут пятого.
— А где он лежит?
— В подвале, рядом с мастерской, однако место это нехорошее. Вполне возможно, что его видели, когда он входил в дом.
— Возвращайтесь немедленно домой... — Инженер постепенно справился с охватившим его оцепенением и начал действовать решительно и смело, словно желая показать Тракселю, что не только он один беспокоится за создание военных организаций нелегальной компартии. — Идите домой! — повторил он еще раз. — И поддерживайте его, как можете, а я скоро приеду вместе с хорошим врачом.
Траксель ушел, а спустя час он шагал по извилистой улочке между низеньких домиков. На приветствия попадавшихся ему по пути знакомых он отвечал с улыбкой, хотя в душе опасался, что кто-нибудь из них вдруг скажет: «Не ходите домой, дядюшка Траксель. Там какие-то чужие люди, наверняка из полиции». Однако никто его не останавливал и не предупреждал, и все же для собственного успокоения он заглянул в расположенную напротив его дома зеленную лавку толстой Краусне. Лавка удивляла своим убожеством, так как, кроме лука, в ней нечего было купить. Толстуха зеленщица сообщила ему новость: ночью полиция якобы арестовала владельца мебельной фабрики с проспекта Бечи Марцелля и всю его семью.