Последний предел (сборник)
Шрифт:
— Простите, — Коменев наклонился и пристально посмотрел на меня, — о чем вы, собственно?..
— …Они недолго прожили вместе. Через год Тереза от него ушла.
Официант подал Сильва бифштекс с жареным картофелем, он жадно схватил нож и вилку и стал есть, шея у него дрожала, когда он глотал. Я заказал еще кока-колу.
— Она действительно была необыкновенная. Она видела в нем не то, чем он тогда был, а то, чем он мог стать. И потом она его таким и сделала. Я до сих пор помню, как она посмотрела на одну из его картин и тихо сказала: «А это непременно должны быть орлы?» Если
— Но дочь-то у него от Адриенны?
— Адриенна умерла, когда Мириам исполнилось тринадцать. — Он уставился в пустоту невидящим взглядом, как будто воспоминание причиняло ему боль. — Тогда она переехала к нему в этот дом на краю света и с тех пор ведет все его дела. — Он запихнул в рот слишком большой кусок мяса и не сразу смог его прожевать; я отвел глаза. — Мануэль все равно нашел бы людей, которые были ему нужны. Он считал, что мир ему чем-то обязан.
— А почему Тереза от него ушла?
Он не ответил. Может быть, он туг на ухо? Я подвинул диктофон к нему поближе.
— Почему…
— Откуда мне знать! Господин Цёльнер, существует столько объяснений, столько версий, а истина в конце концов всегда оказывается самой банальной. Никто не знает, что произошло, и никто не знает, что думает о нем другой! Пожалуй, нам пора заканчивать. Я отвык от слушателей.
Я удивленно посмотрел на него. Нос у него подрагивал, он отложил нож и вилку и, выпучив глаза, глядел на меня. Что же вывело его из себя?
— У меня осталось еще несколько вопросов, — сказал я осторожно.
— Неужели вы не замечаете? Мы говорим о нем так, как будто его уже нет в живых…
— …Это было на исполнении одной авангардистской пьесы. — Он выпрямился, потер лысину, провел рукой по двойному подбородку и собрал лоб жирными складками. Только попробуй еще заговорить о своей идиотской музыке, и я заткну тебе диктофоном глотку! — Он пришел на премьеру с Терезой Лессинг. Собственно говоря, чрезвычайно умная женщина, понятия не имею, что она в нем… Авангард в чистом виде, что-то вроде черной мессы, актеры в крови с головы до ног, пантомима под перевернутым распятием, но эти двое все время смеялись. Сначала они хихикали и не давали зрителям сосредоточиться, потом хохотали уже не сдерживаясь. Пока их не вывели из зала. Но, конечно, настроение пошло к черту — или не к черту, в любом случае, вы сами понимаете, желаемого эффекта не было достигнуто. После смерти Терезы он женился, потом его жена, само собой, ушла к Доминику, потом я его больше не встречал…
— К Доминику?
— А вы не знали? — Он нахмурился, его кустистые брови встопорщились, подбородок слегка всколыхнулся. — Да как вы вообще проводите расследование? На мои концерты он так ни разу и не пришел, они его не интересовали. Такой период выдается однажды в жизни. Ансерме собирался дирижировать моей симфонической сюитой, но как-то не получилось, потому что… Как, уже? Подождите, побудьте еще немного, у меня есть несколько интересных пластинок. Сейчас вы такого нигде больше не услышите!..
— …Что
— Сначала мастерство в ущерб непосредственности выражения, — сказал я. — Потом наоборот.
— Коменев тоже так говорит. Но, по-моему, он не прав.
— Я тоже так считаю, — быстро поддакнул я. — Что за предубеждение!
— Да и Коменев двадцать лет назад говорил совсем другое. Но тогда Каминский был в моде. Недавно я разбирал его со своими студентами. Они были в восторге. А еще я полагаю, что его позднее творчество недооценивают. Время все расставит по местам.
— Вы были его ассистентом?
— Недолго. Мне было девятнадцать, мой отец знал Боговича, и тот представил меня Каминскому. В мои обязанности входило растирать пигменты. Он почему-то вообразил, что получит более насыщенные тона, если мы сами будем производить краски. Если хотите знать, это все меланхолия. Но мне разрешили пожить у него в горах, и, признаться, я был довольно сильно влюблен в его дочь. Она была так хороша собой, а ведь она жила в совершенном одиночестве, ни одной живой души вокруг. Но я ей был, в общем-то, безразличен.
— Вы видели, как он рисует?
— Ему приходилось пользоваться сильными лупами, он закреплял их на лбу, как делают ювелиры. Сильно нервничал, случалось, в бешенстве ломал кисти, а когда ему казалось, что я замешкался… Впрочем, мы ведь и представить себе не можем, через что он прошел… Он детально все размечал на каждой картине, делал множество эскизов, но, растирая пигменты, уже не получал нужных тонов. Через месяц я от него ушел.
— Вы поддерживаете с ним отношения?
— Посылаю открытки на Рождество.
— И он отвечает?
— Мириам отвечает. Думаю, на большее и надеяться нельзя…
— …Но у меня всего десять минут. — Богович нервно потеребил бороду. За окном вырисовывались очертания стены Пале-Рояль, над письменным столом висел эскиз калифорнийской виллы, выполненный Дэвидом Хокни{16}. — Могу сказать вам только, что люблю его как отца. Отнеситесь к этому спокойно! Как отца. Познакомился я с ним в конце шестидесятых, папа еще управлял делами галереи, он очень гордился тем, что у него выставляется Каминский. Мануэль тогда приехал на поезде, он ведь никогда не летает. Но тем не менее любит путешествовать. Он где только не побывал, разумеется, его всегда кто-то возил. Он не чужд авантюризма. Мы брали на комиссию его крупные пейзажи. Может быть, это лучшее, что он когда-либо написал. Два пейзажа чуть было не купил Музей Орсэ.
— А почему не купил?
— Не знаю, просто не купил, и все. Господин Цольнер, я…
— Цёльнер!
— …знал многих художников. Талантливых художников. Но только одного гения.
Дверь распахнулась, вошла секретарша в облегающей блузке и положила перед ним на стол исписанный лист; Богович несколько секунд его рассматривал, потом отложил. Я покосился на нее и улыбнулся, она отвела взгляд, но я все-таки заметил, что ей нравлюсь. Она была трогательно застенчива. Когда она выходила из комнаты, я незаметно наклонился, чтобы она, проходя мимо, меня задела, но она отстранилась. Я подмигнул Боговичу, тот нахмурился. Вероятно, он был гомосексуалист.