Последний приказ Нестора Махно
Шрифт:
– Мадам Зборовская, я не их папа, шоб за них думать. От них так разит бормотухой и часныком, шо мухи падают замертво за квартал! Шо это за турки? Шо от них можно иметь хорошего?
– Сёмочка, а ви будете их селить?
– Та на чорта нам оте скаженные! У меня что, вид на море!? У меня нет вида на море!
– А если очень попросят?
– Всё. Нумера закрыты! Убытков нам не надо! У меня же люстры венецианского стекла!
– Ой, Сёмочка, я вас умоляю! Видала я те люстры!
– Мадам
– Сёмочка, ваша мама воспитала-таки правильного сына, дай бог вам хорошую любовницу!
Уже сутки Одесса стояла на ушах в связи с приходом освободителей.
Комбриг Никифор Григорьев эффектно появился в городе со стороны Слободки. В сопровождении кавалерии полковник проследовал на открытом авто по Пушкинской, сорвав аплодисменты и восторженные возгласы. Свой выбор он остановил на гостинице «Бристоль», где занял второй этаж.
На балконе гостиницы теперь развевался красный флаг. В подтверждение серьезности намерений бывшего атамана, а ныне – красного командира товарища Григорьева с того же балкона обозревал свои дулом угол Пушкинской и Кондратенко [29] потертый в боях пулемет «Максим». Ни один прохожий пулеметчика рядом с ним не видел, поэтому жители соседних домов единогласно приняли решение, что «это для форсу бандитского».
Барышням, владеющим французским, мамы под страхом домашней казни запретили выходить не только в театр, но и вообще за дверь. Несколько дней назад, на Греческой или Скобелева [30] , повстречав офицера, мадемуазель могла лишь смущенно улыбнуться и смиренно опустить взгляд в ответ на его жест, напоминающий отдачу воинской чести. Сегодня мадемуазели пришлось бы спешно ретироваться под одобрительные возгласы не по сезону одетых военных с красными лентами на папахах – части Григорьева пришли в весеннюю Одессу в зимнем обмундировании.
29
Ныне – ул. Ивана Бунина.
30
Ныне – ул. Еврейская.
Все постояльцы из «Бристоля» поспешили разместиться в более спокойных местах, если таковые можно было теперь найти в вольном городе. Немногочисленное войско Григорьева потерялось в городских кварталах – поодиночке и мелкими группами воины брали от жизни всё, чего им недоставало в зимнем походе.
– Миша, к тебе имеет дело Иосиф Аглицкий с Пушкинской, – Майорчик [31] почтительно нагнулся, чтобы Японец мог его слышать, а некоторые случайные посетители кафе «Фанкони» – нет.
31
Мейер Зайдер – адъютант Михаила Винницкого (Мишки Японца).
– Там что-то настоящее? – поинтересовался Король, нехотя отложив в сторону свежий, возможно и последний, выпуск газеты «Одесскiй листокъ».
– Йося имеет вид взбудораженный, – кратко описал ситуацию Майорчик.
– Зови.
Не успел Миша отпить свой кофе, как возле стола появился явно смущенного вида молодой человек, лицо которого было покрыто от волнения красными пятнами.
– Михаил Вольфович, я бы не приперся за просто так… – юноша впервые имел личное общение с королем преступного мира вольного города и от того пребывал в глубоком волнении.
– Я думаю, если у порядочного человека есть ко мне дело, так я должен выслушать.
– Спасибо, Миша, за комплеман, я потому и пришел, что моя порядочность мине жизни не даёт уже второй день, – Йося поборол
– Мы тут третьего дня на лестнице фраера одного… ну, того…
– Кокнули, что ли? Что-то я не слышал о трупе на Ришельевской лестнице [32] третьего дня.
32
Потёмкинская лестница.
– Та не, Миша… То была от Дерибасовской лестница. Так мы его почистили, ну и да, взял я грех на душу. Иначе не увидел бы я сегодня короля, понимаешь, одели бы меня уже в клифт деревянный [33] , и лежал бы я там, молодой такой, с дыркой в боку.
– Слушай, Йося… Ты ведешь себя, будто с мамзелью заводишь. Меньше пафоса. Чего хотел?
– При французике том портфель был, – молодой человек произнёс это с важным видом, сделав в слове «портфель» ударение на первый слог.
33
Клифт – пиджак. Деревянный клифт – гроб.
– Ну? – томимый непониманием, Японец начинал выходить из себя. Тут григорьевцы воровской люд прижали, людям работать не дают, а Йося всё никак не разродится…
– Мама говорила – учи, сынок, языки, тебе пригодится. Таки пригодилось. Я эти бумажки прочёл. Они на немецком.
– Ну? – ещё громче подтолкнул Йосю к финальной мысли Японец.
– Миша, это очень секретные бумаги. Там так и написано вверху – «Ну очень секретные бумаги».
– И что, какие будут предложения?
– Я их вам, Миша, отдам, а мне взамен денег не надо. Я и так не знаю, на чёрта я их подмел. А вам пригодится, у вас уровень!
– Не имею возражений. Мы почитаем, и если что – за нами не заржавеет, – резюмировал Японец. – Так, а где бумаги?
Йося, хоть выглядел как юнец, ума к своим двадцати годам уже нажил:
– Три минуты. И я здесь.
Через указанное время Михаил Винницкий, известный в миру как Мишка Японец, держал в руках тонкий портфель из желтой кожи.
Весь день до самого вечера к королю одесского криминалитета стекалась со всего города информация о происходящем. То там, то здесь люди воровской специальности попадали в неприятности с красноармейскими патрулями. В порту, где интервенты оставили после себя море добра, форму, боеприпасы, технику и прочее, нужное в хозяйстве барахло, были расстреляны на месте два человека, разжившиеся четырьмя рулонами сукна. Глаза [34] докладывали, что ночью в «Бристоле» состоялся неимоверный кутёж – на подводе, запряженной добрым битюгом, привезли бочку красного вина. Катить наверх её не стали, разливали во что попало прямо в парадной зале, а потом до утра орали песни и палили по люстрам.
34
Уличные разведчики.
Последней каплей стали слова Майорчика:
– Миша, этот атаман дюже лютует.
– Что там еще? – одной плохой новостью больше, одной меньше, настроение всё равно было безнадёжно испорчено.
– Приказал расстреливать нашего брата на месте преступления в целях борьбы с преступностью.
– Эх, как завернул, шкура петлюровская!
– Позволю себе встрять, Миша, он не петлюровская шкура, а красная, – поправил своего шефа Майорчик.
– Эти шкуры перекрашиваются быстрее, чем сохло бельё в заведении покойной мамаши Мозес, царствие ей небесное! Вот увидишь, Мейер, пройдёт время, и он опять масть сменит.