Последний роман

Лорченков Владимир Владимирович

73

… Дедушка Четвертый угасает быстро, взгляд опускается, ходит, потряхивая головой, на груди кусочек бумажки, написано «я диабетик, пожалуйста, если вы видите, что я лежу без сознания, сообщите моей семье по телефону… адрес…». Семья растет без его воли. И, как всегда бывает, все делается не так, идиоты чертовы. Некоторое время он пытается бороться, но бойцовские качества, — вспоминает Дедушка Четвертый ров и солдат, броситься на которых с лопатой ему не хватило духу, — это не его сильное место. Жизнь растратил. Вот что самое страшное, понимает вдруг Дедушка Четвертый, отчетливо осознав, что — когда он умрет, — останется лишь бюстик на местной аллее бессарабских писателей. А книг нет. Писать их уже поздно, нет попросту сил, руку поднять трудно. В классики он не выбился. Дедушка Четвертый решается на аферу, в 1978 году разыскивает главу районы Рышкановка и с глазу на глаз говорит с ним, — речь идет маленькой тайне советского чиновника, — о дипломе, полученном за деньги. Хорошо, пять тысяч. Дедушка Четвертый возвращается домой с пачкой денег в кармане, и чувствует, как деньги буквально оживляют его, видит впервые за много лет каштаны, — которыми засадили обе стороны проспекта Ленина, — слышит смех в троллейбусе, оборачивается. Помог сыну. Автомобиль, первый взнос за кооператив, так что Дедушка Четвертый снова набирает номер главы района Рышкановка. Я ведь не снаряд. Могу и два раза. Отчаявшийся чиновник обращается в милицию, там, к счастью, находится знакомый Дедушки Четвертого, который советует семье переждать неприятности. Дедушка Четвертый с нервным срывом ложится в клинику. Есть и минусы. Например, репутация психа. Я не сумасшедший, говорит он истово младшему сыну, который пришел навестить его, мальчик мой, я не сумасшедший. Антоша молчит. Тогда почему ты здесь, — спрашивает он, наконец, недоверчиво отца, и тот поникает, ну, что ты скажешь. Я шантажист, сынок? Прячусь от органов? Поверь, говорит он, просто поверь, я не сумасшедший. Ладно, папа. Мальчик глядит в окно второго корпуса лечебницы, из которого открывается вид на виноградные поля, а за ними виднеется вишневый сад. Ха-ха. Пушкин наплевал.

Спустя полгода дело замяли. Дедушка Четвертый возвращается домой. Умирает через двадцать лет, но мог бы сразу. Он овощ. Говорит что-то себе под нос, кушает по расписанию, кашка, овощи, все тертое, все вареное, без сахара, ставят уколы, но живот все равно растет, а мышцы дряблеют. Дедушка Четвертый лежит на диване. Храпит так громко, что внуки испуганно говорят бабушке, — где-то вертолет. Ходит под себя. На диване клеенка. Сын пошел в мастерскую и начал пить. Дочь плачет, когда приезжает, но это случается редко, они с мужем — Папой Вторым — кочуют по всему Советскому Союзу, это непорядок, думает тупо Дедушка Четвертый. Без корней Семью не создаешь. Но Семья Дедушки Четвертого существует лишь в его прохладной, пахнущей мочой комнате. Все грызутся, ссорятся, а там и восьмидесятые наступают, так что Дедушка Четвертый ждет не дождется смерти. Но ее все нет. Наступает рецессия. Старик встает с кровати, отлипая ляжки — он, как всегда последние лет десять, в семейных трусах, —

и крутит диск. Симпатичная разведенка лет шестидесяти. Совсем девчонка. Приходит к Дедушке Четвертому и они возятся на клеенке, когда в комнату заходит уже выросший младший сын, неожиданно вернувшийся домой, и смотрит пораженно на все это. Папа, говорит он и восхищенно смеется, вы что это, папа?! Ну, папа…

74

В 1997 году в Молдавии становится на одного писателя больше — бывший министр обороны Молдавии Павел Крянгэ пишет книгу, которую издают тиражом пятьсот экземпляров, в мягкой обложке. Молдавский Пиночет. Двумя годами раньше Крянгэ решается на переворот и ведет бронетранспортеры — какая страна, такая и техника, смеется генерал Советской Армии Крянгэ, — к Кишиневу, но останавливают русские. Звонят, просят прекратить. Обещают, что президента сменят в любом случае, и, — редкий случай, — Москва не обманывает, на место колхозника и националиста Снегура приходит болтливый космополит Лучинский, которому, тем не менее, радуется вся Молдавия. Позже он станет ее первым разочарованием. Позже. Ключевое слово Бессарабии. Чтобы здесь не случилось, нужно подождать, потому что истинное положение дел открывается нам позже, думает Лоринков, в день победы Лучинского напившийся коньяку и кричавший что-то обидное из окна парламента в здание напротив. Президентский дворец. Неудачник Снегур. Ха-ха. Первое, что делает новый президент Лучинский, — отправляет в отставку министра Крянгэ. Молдаване. Жрут лучших, бормочет Крянгэ, сожравший чуть раньше начальника генерального штаба Петрику. Пишет книгу. Я хочу рассказать, — начинает он, — а потом спрашивает стенографистку, может так и назвать книгу, а? Хочу рассказать. Писатель Лоринков ищет книгу бывшего министра обороны Крянгэ в магазинах, на складе издательства, и находит лишь один экземпляр в национальной библиотеке. Копирует страницы. Когда он приходит в библиотеку в 1999 году, книги здесь уже нет. Как и положено всякому высокопоставленному военному, Павел Крянгэ почти все мемуары посвящает интригам, разборкам и сплетням: кто кого обошел, кто кого подсидел, кто кого и как не поздравил, забыл оделить… и от брошюрки в лицо Лоринкову веет затхлым смрадом атмосферы провинциальных гарнизонов. Так, должно быть, пахла хата, приспособленная в селе Мартаноши под офицерский клуб. О, провинция, ты константа. Генерал Крягнэ уделяет в своей книге всего лишь двадцать страниц гражданской войне 1992 года, и это единственное, что интересует в этих воспоминаниях писателя Лоринкова, который небрежно перелистывает начало и конец. Ага, вот оно. Ну, рассказывай.

Павел Крянгэ в 1992 году становится начальником генерального штаба армии Молдавии, и получает приказ придумать план по захвату Приднестровья. Кряжистый мужик. Чем-то смахивает на Грачева, на Лебедя, все — десантники, афганцы, с юморком, грубоватые. Все — неудачники. Едет на «Волге» в сторону Тирасполя, глядит на холмы, слушая залпы — война уже идет, — и находит под Бендерами премьер-министра Друка. Спрашивает того, какой ему представляется военная организация в Молдове и Друк отвечает, что провел смотр полка «Тигина-Тирас», и в ближайшее время будет сформирован еще один полк. Обмундирование заказали в Германии и Швеции. Я обратился к помощнику Друка, — пишет Крянгэ, — и тот сказал «создадим один полк, потом другой, и вы станете командующим армией». Пораженный Крянгэ проводит смотр. Спина мокрая. На пыльном, — как и все в Молдавии, — плацу собираются сто с небольшим человеком, это и есть весь полк, со смехом и изумлением читает писатель Лоринков, сто человек в полку, мать вашу. Сто десять, укоризненно уточняет офицер Крянгэ в своих мемуарах. Все они, добавляет он в своих воспоминаниях, представляли собой весьма жалкое зрелище и лишь один из резервистов мог бы исполнять обязанности сержанта. Фамилии не помню.

В 1992 году писатель Лоринков с тревогой глядит в экран телевизора, по которому мелькают фигуры в камуфляже, это наши войска входят в Бендеры, рапортует диктор «Молдова-1» и Лоринков радуется. Наконец-то. Правда, спустя пару дней диктор мрачнеет, мрачнеет и учительница румынского языка в школе, зато веселеет учительница русского языка и литература, соученики же Лоринкова веселятся от души, потому что это русская школа. Мать недовольна. Ох уж эти русские, бросает она, и Лоринков знакомится с новичком, парня перевели из Бендер, его отец полицейский, и сейчас воюет там. Фамилия Русу. Значит, из русских, тех селили в конце 19 века и всем давали фамилию Русу, в смысле, русский, как все перепуталось-то, вздыхает учительница физики, она немка и вот-вот уедет. Привет, я Женя. Когда мальчишки жмут друг другу руки, штаб Министерства обороны, анализируя обстановку, предложил призвать военнообязанных, сформировать подразделения, вооружить и обучить их на наших полигонах, а затем передать МВД, пишет суконным, — а другого у него не было, — языком генерал Крянгэ. Но видный националист той поры, генерал Косташ, — бывший руководитель ДОСАФ в МССР (Дедушка Четвертый покупал у него парашютные разряды для мальчиков из правильных семей) — с предложением не согласился, заявив «пока мы туда не пойдем, проблема сепаратизма не будет решена». Тринадцатилетний Лоринков возвращается домой и ставит чайник на плиту, увлеченно рассказывает матери о новом ученике. Какой невнимательный! Снова включил газ, а огонь не зажег, укоризненно говорит мать. Но зажечь газ не получается. Его нет. Это Приднестровье перекрыло трубу в ответ на нападение, и весь Кишинев высыпает на улицы, готовить еду на кострах, и электрическая плитка в эти месяцы стоит половину автомобиля. Чаю не попили.

Генерал Крянгэ едет на Кошницкий плацдарм и признает, что, — практически, он обожает совать это «практически» повсюду в тексте — централизованного управления в зоне конфликта не было. Отсутствовали средства связи, жалуется автор мемуаров. Рассказывает забавную историю. С Крянгэ был генерал Дабижа-Казаров, которому дали слово. Дабижа сказал, что генерал Крянгэ назначен начальником штаба при президенте и отвечает за боевые дела в этом регионе…. Скоро мы будем проводить операцию в этом направлении, сказал Казаров, и показал на северо-восток, и лицо Крянгэ вытянулось. Позже я спросил, — пишет Крянгэ, — зачем рассказывать о секретных планах, но Дабижа промолчал. Планы наступления обсуждались в Кишиневе в то время чуть ли не в школах. Политрук приднестровского батальона «Днестр» приезжал на выходных домой — в квартиру по соседству с Бабушкой Четвертой — и выходил за молоком и хлебом в камуфляже без знаков различия. Здравствуйте, как ваше ничего. Лоринков со своим новым приятелем — чей отец лежит, отстреливаясь, в комиссариате полиции Бендер, — решает сбежать на войну. Помогать нашим. Кому нашим? Сейчас Лоринков не уточняет, он ведь не эфиоп Абас, и, если покраснеет, это станет заметно. У приднестровцев появляются танки, пишет Крянгэ, но они договариваются с молдавским командованием не применять их. Взамен мы не применим «Ураган». Чистая сделка, сказал бы Дедушка Четвертый. Справедливо, кивает писатель Лоринков, сидя в читальном зале национальной библиотеки, и гадая, почему книги нет в продаже. Сделка длилась неделю. Потом «Ураган» заполыхал, и танки пошли вперед. Генерал Крянгэ продолжает. Большая часть 18-19-летних необстрелянных молдавских солдат не выдержала психологически танковой атаки приднестровцев, — вспоминает он разорвавшегося у него на глазах наблюдателя, в которого попал танковый снаряд, — и побежала. Танки остановили офицеры, пишет Крянгэ, и добавляет с гордостью — молдавские офицеры. Полковник Карасев, начальник штаба Чиходарь, командир батальона Продан, рядовой Малинин, перечисляет он. Им на помощь отправили колонну мотострелков, и те попали под дружественный огонь у Бендерской крепости, пишет Крянгэ, и Лоринков вспоминает то место, где это произошло — он спрашивал, ему показали — и уцелели всего несколько человек.

Ну, а чем мы там будем воевать, спрашивает писатель Лоринков дружка Русу, не будем же бегать, как бабы, без оружия? Там оружия валом. Добровольцам, к тому же, еще и раздают, говорит Женя. Добровольцы обратились ко мне с просьбой помочь вооружением и боеприпасами, пишет генерал Крянгэ и добавляет, что его настолько тронул их патриотизм, что он принял решение выделить отряду автоматы, пулеметы, гранатометы и боеприпасы к ним. Мальчишки собирают сумку. Покупают пять литров пива, наливают в пластиковую бутыль, и пьют на спор, кто быстрее. Побеждает Лоринков. Восхитительное чувство опьянения меняет его взгляды на алкоголь, до сих пор несколько — как всякому подростку на раннем этапе созревания и положено — ханжеские. Пьет с удовольствием. Они решают быть снайперами. Такие действительно есть, подростков, которые воюют за Молдавию, называют «бурундуками». Оба недурно стреляют. Относительно румынских офицеров-инструкторов, летчиков и других специалистов, — отвергает Крянгэ многочисленные обвинения приднестровцев, — могу сказать, что они никогда не находились ни в гарнизонах, ни на наших воинских позициях, ни тем более на боевых позициях. Как и «бурундуки». Это он добавляет во время интервью в 1997 году. Кишинев сидит у костров. У въезда в город бетонные плиты. Постовые с автоматами. Семьи бендерских полицейских, оставшихся верными Кишиневу, вывозят на правый берег. Селят на турбазе «Дойна» в парке на Рышкановке. Это ненадолго, пара месяцев, и вернемся в Бендеры и Тирасполь и заживем, а пока четыре койки в комнате. Кормят в столовой. Играют в волейбол. Писатель Лоринков с дружком Русу, — который знает всех там, — ходит на турбазу каждый день, танцует на дискотеке под «Леди в красном», носит дипломат с зубной пастой, дезодорантом и бритвой, и ухаживает за дочкой полицейского. Если увижу, что ты правда меня любишь, говорит она, кутаясь в шаль — а ничего больше они вынести из квартиры не успели, эвакуация была срочной, казаки нажимали — обязательно перепихнемся. Что? О, да. Это важно. Так что Лоринков на некоторое время откладывает свою отправку на войну, тем более, что она не заканчивается. Война тянется целое лето. Вечность для подростка. Гребанная Россия, если бы они не помогали приднестровцам, давно бы уже все кончилось, говорит Русу, который в 2006 году переезжает на ПМЖ в Россию. Все сложно, говорит он перед отъездом… В 1992 году все гораздо проще, и мальчишки все же решаются, — ждут вечером поезда, который едет почти до Бендер, но он все никак не едет. Отцовский пистолет, консервы. От усталости засыпают к полуночи. Проваливайте, салаги, несколько дней поезда будут ехать только в нашу сторону, эвакуировать войска из зоны безопасности, вы что, не слышали последние новости? Подписано перемирие. Чего уж там, война проиграна, это признает и генерал Крянгэ в написанных позже мемуарах, так что мальчишки плетутся домой. Троллейбусы не ходят. Ветер. Тени деревьев пляшут на кишиневском асфальте, и если посмотришь вниз, голова кружится. Ничего, в следующем году победим. Губы мягкие, груди полные. Обязательно перепихнемся. Дома мать слушает вранье про поздние занятия карате, и кладет на тарелку салат оливье, качает головой. Какой рассеянный. Зачем ты ставишь чайник на плите, газа же нет с прошло… Пламя вспыхивает.

75

По утрам во дворе кричит старьевщик, это значит, что скоро у подъезда загремит бидоном молочник, — тот ходит сюда, на край города, прямо из костюженского села. Пора вставать. Но Бабушка Четвертая давно уже на ногах, готовит завтрак для Дедушки Четвертого и детей, а сама уже искупалась, и причесалась. Бабушка Четвертая вся в делах. Ладная, спорая учительница химии, — очень требовательная, и по-большевицки непреклонная ко всем, кроме своих детей — она, тем не менее, прекрасная домохозяйка. Дедушке Четвертому повезло. Бабушка Четвертая, — моложе его почти на пятнадцать лет, — несет на себе груз хозяйства, словно африканка — тяжелый кувшин с водой на голове. Играючи и скалясь. Бабушка Четвертая собирает виноград на плантациях за городом, и каждое десятое ведро отдают ей, Бабушка Четвертая поет на сборе клубники, Бабушка Четвертая берет себя килограмм с собранных десяти, Бабушка Четвертая кладет виноград и клубнику в банки, по горсти в каждую, и закатывает их. Прямо в ванной. Бабушка Четвертая крутит компоты, Бабушка Четвертая варит сливу с сахаром в медном тазу, и пенка на его краях так соблазнительно вкусна. Дети ссорятся. Я хочу пенку, говорит дочь, нет, я хочу пенку, из упрямства возражает средний сын, который, вообще-то, пенку терпеть не может. Дети, тише. Бабушка Четвертая выгуливает детей на Комсомольском озере, которое построили наши комсомольцы, молодцы, и сама она тоже участвовала, ее класс был первым, кто прорыл канаву по периметру озера, — ставшую основой водопроводных стоков. Молодцы, ребята! Трудились, не покладая рук, все, а самым активным был, как всегда, Ион Суручану, смешной парнишка, который вечно напевает. Тоже мне, певец. Бабушка Четвертая фотографируется с детьми у подножия каменного льва, — тот охраняюет высокую лестницу, идущую от самой воды до площадки обозрения, а с той открывается вид на район Баюканы. Дети, вы растете в счастливой стране. Когда-то здесь было посольство буржуинской страны, и румынские оккупанты расстреливали большевиков. Так погиб ваш прадедушка. Минута молчания. Тополиный пух медленно взлетает по лестнице, огибая, — по каким-то прихотям июньского ветерка, — львов, молчаливо разинувших пасти. Лоринков увидит таких в Турции, в заброшенном хеттском городе, где на вершине холма, — под самым небом, — будут реветь в сторону Египта тысячелетние львы. Все стремится к небу. Но больше всего стремимся к нему мы, коммунисты, так что, когда Юра Гагарин взлетает в космос, Бабушка Четвертая плачет от счастья. У нее очки. Темные, это невероятно модно, их привез Бабушке Четвертой муж, никогда не бравший ее ни в какие поездки, что первые несколько лет брака она списывала на чрезвычайную важность его миссии. Дочь хочет. Ладно, Валя, говорит Бабушка Четвертая, каким-то провидческим чутьем назвавшая дочь именем первой женщины-космонавта, надевай. Дай мне, ревет брат. Дети едва не подрались, порядок удается восстановить, пообещав мороженое дочери, и та нехотя отдает очки сыну, — он, самодовольно-нелепый, замирает на лестнице с черными кругляшами на глазах, дочь кривится. Внимание, птичка. Стаи ласточек взмывают над Комсомольским озером, и Бабушка Четвертая оборачивается на телевизионную башню, не такую, как в Москве, конечно, но для столицы братской республики неплохо, согласна. Бабушка Четвертая красавица. У нее томный взгляд, большие черные глаза, волосы вьются, она очень эффектная девушка. Приехало фотоателье. Бабушка Четвертая идет, с незаинтересованным видом, сниматься на фоне редкостных декораций. Дельфин в волнах. Жирафа посреди банановых деревьев. Космический скафандр на красной поверхности. Это Марс, темнота. Упряжка оленей. Поле цветов. В щитах дырки, суй голову, не моргай и улыбайся. Бабушка Четвертая жмется. Мадам, галантно говорит еврей — фотография в Кишиневе шестидесятых это их бизнес, — что нам эти фанерки, следуйте за мной. Показывает меха. Шубу, как у русских цариц, в которой любили фотографироваться девушки в Бессарабии до сорокового года, когда меха были в моде, а не считались мещанством. Да и вообще были. Бабушка Четвертая в меховой шубе, в меховой шапке, садится, зажмурившись, на трон, который вытащил фотограф из-под щитов, и он спрашивает ее — что же вы не раскрываете глаз. Жарко,

говорит Бабушка Четвертая. Это мех, объясняет фотограф, и снимает. Вспышка. Ослепительно красивая Бабушка Четвертая глядит с черно-белой фотографии тамаханской царицей — она так хороша, что Дедушка Четвертый почти год не гуляет на стороне, и заказывает для этого снимка особую рамку особого дерева. Карельская береза. Меняет на диссертацию, которую пишет, конечно же, не сам. Читает все меньше. Дедушка, подбежит к нему как-то внук, сын от старшей дочери, к которой — равно как и к ее потомству, Дедушка Четвертый будет, в общем, довольно равнодушен, — дедушка, а правда ли, что скифы оперяли свои стрелы именно вот так? Нарисует, как. Дедушка Четвертый поулыбается, поговорит какой-то чуши, сам подивится, какие скифы, кто это. Преподаватель истории. Правда, это будет уже после диабета, впоследствии будет угрюмо думать внук, так что, может, доктор исторических наук Дедушка Четвертый все-таки знал, кто они такие, эти, — черт бы их побрал, — скифы. Бабушка Четвертая ранима и мнительная. Ах ты такая-сякая, говорит она дочери, ах вот ты как разговариваешь с матерью, — девчонка всего-лишь не расслышала какую-то просьбу и громко попросила повторить, — так поди же прочь с моих глаз, Не разговаривает месяцами. Детей это нервирует, они тоже становятся мнительными и ранимыми. Всегда на нервах. Бабушка Четвертая лечит ноги. Они станут некрасивыми и покроются синяками и венами к сорока годам, это все стоячая учительская работа. Бабушка Четвертая классный руководитель. Бабушка Четвертая школьный активист. Бабушка Четвертая берет дочь с собой в школу, и девчонка возится с игрушками на задней парте, пока Бабушка Четвертая обучает химии детей молдавских крестьян. Бабушка Четвертая дочь молдавского крестьянина. Абаскины мы, из молдавских сел на Кировоградщине. В Молдавии они живут плохо и бедно, потому что уезжают из родного села в одной одежде, так что тут их не заподозрят в кулачестве. Напротив, погорельцы. Семьи получают дома тех крестьян, которых недавно сослали в Сибирь, — по справедливости, за то, что мироедствовали. Бабушка Четвертая за справедливость. Она никому не говорит, но ноги у нее не только из-за стояния у парты, это еще со времен угона и плена. Она ведь из острабайтеров. Молоденькую Бабушку Четвертую забирают с партией рабочей молодежи для труда на благо и процветание Германии в 1942 году, и она прилежно — как в колхозе — обрабатывает землю. Хозяин издевается. Бьет по ногам плеткой, немцы не все такие, на соседнем хуторе даже выходной дают раз в месяц, и гордая комсомолка Бабушка Четвертая бежит. Ловят еще в Германии. Побои и возврат к хозяину, тот ждет с плеткой, неприятно улыбается, и жена у него дряная, только рада, когда рабочим плохо. Фрау-колбаса. Больше всего на свете Бабушке Четвертой хочется кусочка колбасы, о которой она только слышала, но не пробовала, потому что родилась с конце двадцатых, а голод начался с тридцатых. Есть было нечего. Но папа все равно справлялся и даже взял в семью сироту, пацана Лычко, который пришел, шатаясь, во двор и сказал что мамка и братки лежат тихие. О, страсти Господни, цокает, изучая историю голода Бессарабии, Лоринков, и, схватив за грудки тощенького четырехлетнего сына, который два часа умучивает один бутерброд с колбасой, орет — а ну ешь давай, ешь, ЕШЬ, чтоб тебя! Успокойся, говорит жена, которая всегда и все понимает, успокойся, сейчас нет голода. Невероятно мнительный, тревожный. Это у них семейное. Бабушка Четвертая так и не попробовала колбасы до конца войны, и еще лет десять после. В 1955 году, после нескольких лет замужества, она делится с Дедушкой Четвертым, и тот, все же любивший жену, — как она полагает, — выписывает ей несколько батонов салями. Дурно пахнет. Бабушка Четвертая едва не выкидывает колбасу, — завернутую в марлю, — на помойку, как ее удерживает вернувшийся из командировки Дедушка Четвертый. Муж смеется. Глупая, так и должна пахнуть настоящая салями, и Бабушка Четвертая режет кусочки колбасы и долго жует, и чувствует, что ничего вкуснее в жизни не ела, вот и сподобилась, мать двоих детей. Дедушка Четвертый сочувственно обнимает за плечи. Тащит в постель. Ох, не до того. Бабушка Четвертая, — в ожидании второго ребенка, — просит свежего хлеба и курицы. Дедушка Четвертый максималист. Привозит две булки лучшего хлеба, полученные прямо на выходе с хлебного комбината, привозит в судке курицу, которую вынесли для него с черного входа ресторана «Кишинеу», все невероятно свежее и горячее, чересчур. Заворот кишок. Хорошо, «Скорая» успевает, и Бабушка Четвертая даже ребенка не теряет, но с этого начинается ее долгая больничная эпопея. Постоянно болеет. Ноги, сердце, ребра, печень, селезенка, Бабушка Четвертая чувствует себя просроченным суповым набором, пораженным плесенью, она постоянно недомогает. Психологов еще нет. Были бы, объяснили бы, что это у нее на нервной почве, это она так внимание семьи к себе привлекает. Дедушка Четвертый хмыкает. Все чаще ездит в Оргеев, где у него, — по сообщениям соседок, — есть какая-то вторая семья. Привозит конфет. Огромный торт из мороженого, это диковинка, так что старшая дочь, которая отмечает десятилетие, прячет торт к кладовку, и когда наступает пора сладкого, в кладовке не находят ничего, кроме огромной сладкой лужи на полу. Оно же тает. Бабушка Четвертая вздыхает и идет за банкой компота в другой кладовке, а теперь попробуйте это варенье из белой черешни, а вот еще… Золотые руки. Бабушка Четвертая очень любит золотые украшения, у нее на каждой руке по пять колец, и с возрастом это лишь усугубится. Большие янтарные броши на всю грудь, печатки, перстни, кольца, массивные серьги, странно, смеясь, скажет Дедушка Четвертый, у тебя же в семье не было цыган. Был эфиоп! Бабушка Четвертая скажет это с гордостью, и Дедушке Четвертому станет приятно, черт побери, прямо как Пушкины. Осталось стихов написать. Дедушка Четвертый трезво оценивает свои скромные возможности на этот счет, и присматривается к детям. Дочь это для детей, понятно. Сын? Тоже нет, учится из рук вон плохо, книг не читает, талантами не блещет, в тетрадке для диктантов стоят жирные единицы. Позор родителям-учителям! Правда, когда МССР уже не будет, он посмеется над своими единицами, небрежно перелистывая тетрадку пухлыми руками кооператора-предпринимателя, небрежно скажет своим дочерям, ну и где теперь эти училки? Пока упорно молчит, обхватив голову, и глядя в учебник русского, который для него мука смертная, как и арифметика, и география и все другие науки. Надежда есть. Вот будет еще сын, мечтает Дедушка Четвертый, и он унаследует все самое лучшее в нашей семье, будет цепкий и везучий, как я, красивый, как мать, и талантливый, как Пушкин. Надо постараться. Дедушка Четвертый и старается, правда, частенько промахиваясь постелями, и у него в Молдавии уже четыре сына от разных женщин, и всем он будет помогать до самой смерти. Детолюбивые молдаване. Бабушка Четвертая очень рано получит удар, свалится, мыча, под балконом своего дома, повернет голову, увидит во дворе айву. Это она посадила. Пока не придет молочник, она будет лежать, постепенно забывая, как ее зовут, — врачи объяснят, что это из-за нехватки кислорода, вроде как у утопленников. Замычит, плача. Будет лежать в больнице почти год, Дедушка Четвертый, преисполненный чувства вина, станет приходить каждый день, кастрюльки с супом, салат в тарелках из сервиза, немножечко вина — ну, а почему нет, натуральное, виноградное, — лучший хлеб. Умеет ухаживать. Дом возьмет на себя дочь, и справится, пока сын, оболтус, будет гонять мяч во дворе, старательно обводя айву, посаженную матерью, и поглядывая наверх, нет ли там уже плодов, чтобы собрать. Отличный компот. Бабушка Четвертая еще молода, так что болезнь отступает, и женщина возвращается домой, располневшая — она станет говорить что это из-за переливания крови, чужая кровь толстого человека, це-це, — с толстой тростью. Нога приволакивает. Дедушка Четвертый радостно всплакнет и снова отправится в свой анабасис по Молдавии — за едой, за вином, и за женщинами. Бабушка Четвертая станет в малейшем взгляде в свою сторону выискивать желание обидеть, всего бояться, от телефонного звонка замирать, а вдруг это звонят сказать, что Дедушка Четвертый попал в аварию. Или кто-то умер? Она не ждет от жизни хороших новостей, ей не хватает отца, который умер рано — не дождавшись ее возвращения из германского плена, — и она каждое лето ездит в молдавское село, давшее им приют после побега из Мартанош. Называется Калфа. Послушай, дорогая, почему ты каждый год ездишь именно туда, спросит ее Дедушка Четвертый, примеряя перед зеркалом модную шляпу, и поворачиваясь, чтобы рассмотреть, сидят ли широкие брюки. А куда, в Трускавец, что ли? Дедушка Четвертый покашливает и меняет тему, а Бабушка Четвертая, взяв детей, едет в Калфу, к реке. Бабушка Четвертая, пережившая голод, знает толк в еде. Ловит мелкую рыбешку в марлю. Ловит воробьев. Ловит ящериц. Накалывает на спицу червяка и становится на мелководье, жадные днестровские бычки бросаются прямо на острие, глупые. Дети диву даются, мама такая ловкая, охотница. Ночью Бабушка Четвертая выходит во двор дома, где теперь живет старшая сестра с мужем, и копает. Ищет комсомольский билет. Это ее страшная тайна. В ночь перед угоном в Германию комсомолка Бабушка Четвертая закопала билет где-то во дворе, — чтобы он не достался проклятым фрицам, и его можно было, отряхнув от земли, прижать к сердцу после Победы. Забывает, где копала. Ищет десять лет, двадцать, сорок. До конца жизни копается во дворе, но очень секретно, и так и не находит корочки, — поэтому в партию не вступает. Страшно представить. Скажи, товарищ кандидат, — спросит ее председатель приемной комиссии, — а где твой комсомольский билет? Бабушка Четвертая цепенеет. Нет, уж лучше беспартийной. Дедушка Четвертый очень хочет еще сына, так что Бабушке Четвертой не остается ничего, кроме как постараться. Спят вместе каждую ночью, и иногда Бабушка Четвертая в беспокойстве приподымается, ей кажется, что она вспомнила, где же лежит этот чертов комсомольский билет. Встает на кухню. Идет в ночнушке, — маленькая, все еще красивая, хотя и полнеющая, — глядит на лампочку, которую прикрутил к вишне за окном сын. Холодно. Август близится к концу, и по дереву стекает прозрачная упругая субстанция, которую мальчишки, отодрав от коры, жуют. Вишневая смола. Надо в следующем году сварить еще больше компота, думает Бабушка Четвертая, мои пьют его вместо воды. Ну, кроме мужа. Тот все чаще пьет вино, правда, как истинный бессарабец, он умеет делать это, не пьянея — с тостами, красивыми долгими разговорами, воздетыми к небу руками. Снится отец. Грустно глядит он на дочь, и говорит Бабушке Четвертой, что она, между прочим, пятое поколение от эфиопа Абаса, и значит, ее дети будут шестым и очень похожи на арапов. Все сбывается. Магала диву дается, глядя на толстые губы, кучерявые волосы и глаза на выкате сына Бабушки Четвертой. Хорошо, не негр родился, смеется она. Дедушка Четвертый тактично покашливает, значит, пора в спальню. Утром загремит посудой молочница и придет старьевщик, хорошо бы лечь спать до полуночи. Правда, пока все как — то не получается, и Бабушка Четвертая думает, что двое детей это их судьба. Ей уже сорок. В таком возрасте лучше и не пробовать, пугают ее соседки, ведь к сорока рожают обычно детей с отклонениями. Тьфу на вас. Бабушка Четвертая в халате — она все реже одевается модно — и тапочках идет по двору. Там, кроме вишни и айвы, появляется орех, и Бабушка Четвертая — собиратель и охотник — сбивает палкой плоды, чтобы наварить из них черного и горького, зато невероятно полезного, варенья. Привлекает семью. С удивлением видит, что дочери помогает бросать палки какой-то мальчишка в тельняшке. Ах, да. Дети же растут. Дочь получилась красавицей. Короткие платьица, черные волосы, яркие глаза, стройная, бойкая, умная. Ухажеры вьются. Бабушка Четвертая хочет серьезно поговорить с ней о том, как нужно подходить к выбору будущего мужа и вообще вести себя до свадьбы — девчонка серьезная, но лишний раз напомнить о жизни как о ловушке не помешает, — и даже подзывает на кухню, где обычно ведутся все важные разговоры. Да, мама. Садись, говорить Бабушка Четвертая, как вдруг чувствует неудержимую тошноту. Дождались. Тебе плохо, спрашивает обрадованно Дедушка Четвертый, жена молча кивает, и мучительно стонет, закрывшись в туалете. Дедушка Четвертый рад. Он умывает руки, дальнейшее от него не зависит, его дело — привозить свежей выпечки да жаренной курицы, когда беременная того попросит. Взятки гладки. Дочь глядит на него, открывая для себя мужчин, и ей неприятно. Ну, что же, доченька. Перефразируя Генералиссимуса… Других мужчин у нас для вас нет.

76

Лето 1992 года дает знать о себе неожиданной жарой, что плохо для урожая, но очень полезно для подсолнечника, и тонны масла льются в цистерны, пропитывая землю ароматом семечек. Начинается гражданская война. Небольшой отряд волонтеров, потерявших двенадцать человек при боях в городе, врывается в какое-то здание на окраине, чтобы переждать ночь. Другой мир. Здание увешано лентами и гирляндами, это выпускной, и вооруженные люди, сначала смущенно, а потом наглея, заполняют школу. Глазам своим не верят, какое счастье привалило — с сотню девчонок-старшеклассниц, чудненько, тянет командир, криво улыбаясь. Девочки переглядываются. Жмутся. Комбат Костенко, которого молдаванам подсунули приднестровские спецслужбы, а приднестровцам подсунули молдавские спецслужбы — никто не хочет брать этого сумасшедшего человека на себя, — ведет к Днестру молдавского полицейского. Раздевайся. Ради моих трех детей, говорит полицейский, и хватает комбата за ноги, но тот брезгливо отталкивает от себя пленного, загоняет в воду, — стреляет в спину, в голову, — чего их жалеть, ублюдков, кто пожалеет после вчерашнего, что случилось в школе. Свита бесстрастно молчит. Бендеры дымятся. Младший сын Бабушки Четвертой раздраженно выключает телевизор, когда диктор срочно сообщает новость о взятии Бендер, младший сын Бабушки Четвертой за приднестровцев. Горит комбат Костенко, которого какой-то вспыльчивый приднестровец пристрелил прямо на следствии, — тело пришлось облить бензином и поджечь. Горит тело депутата приднестровских советов, которого молдаванин Илашку подловил в поле подсолнечника и пристрелил на глазах у дочери, а тело сжег. Горит квартира, в которой прячется от разъяренных приднестровцев Илашку, и ему приходится выйти оттуда с поднятыми руками, — до самой своей смерти гвардеец, случайно участвовавший в задержании террориста, жалеет, что не пристрелил румына. Средний сын Бабушки Четвертой отправляется на пункт сбора средств для волонтеров и дарит мешок носков и рубашек. Сочувствует нашим. Пьяный казак ставит к стенке русоволосого пацана, и тычет в лицо дулом, — сынок полицейского блядский, — где тут у вас вино, у вас же тут вино в любой квартире, в бочке. Женя Русу кривится, стараясь не заплакать. Щенок. Молдавская полиция, которую почти месяц гоняли по Бендерам, — и они сквозь зубы признают, что им тут не рады, — находит приют на крыше какого-то здания, и решает сделать там опорный пункт. Это роддом. Тем лучше, цедит заместитель комиссара полиции Бендер, и десять лет спустя в интервью «Независимой Молдове» нехотя признается, что да, был такой эпизод. Но нас вынудили. Интервьюер сочувственно кивает, ведь русские снова запретили ввоз молдавского вина, но свои помои — не в вине, так в газетах — они от нас получат. Писатель Лоринков, читая то ли немца, то ли француза Аубе, загибает страницу. Там о британских наблюдателях в Мадриде во время гражданской войны. Лицемеры. Им бомба должна упасть на голову, чтобы они признали вину тех, кого поддерживают, думает он, читая доклады наблюдателей о войне 92 года. Насилие накрывает Молдавию, как когда-то волны древнего мезозойского моря. Сверху страна похожа на тушу мертвого зверя, по которой мечутся и копошатся то ли вши, то ли черви. Сапсан планирует. Когда точки замрут, можно будет спускаться.

77

За все время существования штаба при Главнокомандующем я не получил ни одного письменного распоряжения, пишет о гражданской войне в Молдавии генерал Крянгэ, и обращает внимание беспристрастного наблюдателя на то, что шли, между прочим, боевые действия, и гибли люди, а скрепленных подписью, — то есть подтвержденных юридически — указаний соответствующего начальника, не было. Чем это объяснить, спрашивает генерал Крянгэ, глядя на старый, советского еще производства, стол, за которым он пишет в кабинете мемуары. Только одним, вновь берется за ручку он. Боязнью взять на себя ответственность за происходящее, режет, как ему кажется, правду, генерал Крянгэ, а Лоринков недовольно качает головой. Вечные полумеры. Почему не назвать тех, кто виновен, спрашивает писатель Лоринков. Генерал Крянгэ отворачивается. Мы все виновны.