Последний рубеж

Фазин Зиновий Исаакович

Кто бы мог быть судьей в споре наших героев с теми, у кого оказался их дневник, скажите? Ясно, им оказался матрос. Он поднял здоровую руку и повелительно крикнул:

— Ша! Товарищи! Цыть!

И у воза стало тихо.

Разбор дела начался так. Матрос спросил у выбравшихся из-под воза Орлика и Кати:

— Вы что реквизировали у этого торгаша, братки?

— Тетрадь, — в один голос ответили Орлик и Катя, все еще не в силах отдышаться от борьбы.

— А что за тетрадь?

— Наша она, — уклончиво ответила Катя.

— Ихняя! Тю! Брешут же! — закричала молодайка. —

Ой, лышенько, ой, маты моя! Я же купила цю тетрадьку!

— Постой, не режут тебя пока, так и не кричи! — строго приказал матрос торговке. — У кого ты эту штуку купила?

— У бабки одной. Шесть ложек повидла отдала! Накажи бог, не вру. Целых шесть ложек!..

— Шесть ложек, так, — повторил матрос тоном судьи, устанавливающего пока только одни факты, хотя, впрочем, с самого начала чувствовалось, на чьей он стороне. — А вы, братки, что имеете сказать? Где вы эту тетрадочку взяли?

— Нам ее в штабе дали, — на этот раз честно ответила Катя. — С одним заданием.

— С каким? — заинтересовался матрос.

— Это не имеет значения, — опять стала увиливать Катя от ответа.

Но уже было поздно: матрос пристал, с каким же таким заданием им дана тетрадь, да еще от штаба. Делать нечего, пришлось ответить:

— Дневник мы ведем…

— Дневник? — У матроса вытянулось лицо. — Это что значит? А ну-ка, где тетрадь? Живо ее сюда!

Тетрадь оказалась у Кати за пазухой, то есть именно там, где ей и надлежало бы быть во время налета, тогда не было бы всей этой истории. Пришлось показать дневник матросу. Тот полюбопытствовал, заглянул в кое-какие записи и сунул тетрадь себе в карман. Вид у него был теперь хмурый, а отношение к Орлику и Кате уже не столь доброжелательное, как прежде.

— Это дело придется расследовать, — сказал он, с подозрением оглядывая наших героев. — Вы что? Вам задание дали, а тут, понимаешь, может, важный какой шифр в чужие руки попал!..

— Товарищ матрос! — рванулся вперед Орлик. — Отдайте тетрадь. Нету там никакого шифра!..

— Она у нас во время налета пропала, понимаете? — старалась по-хорошему объясниться Катя, удерживая Орлика за рукав. — Я вам правду сказала, тетрадь наша. А записи в ней такие, которые, знаете, лучше бы другой не читал. Они личные… Ну совсем личные!..

— Ой ли? — недоверчиво протянул матрос. — А что у вас там в тетради про задание командарма говорится и всякое такое? Даже что-то про историю сказано. Это, голубчики, не личное, вы мне арапа не запускайте. — Он снова взялся за тетрадь, полистал и прочел в подтверждение своих слов: — «Писать следует про великие дела нашей революции…» Интересно, кто же вам такое поручение дал?

Тетрадь опять очутилась в глубоком кармане матросского бушлата. Орлик и Катя только переглядывались и не знали, что делать. Пухлые губки Кати дрожали, и, казалось, вот-вот она разрыдается. Орлик сохранял спокойствие, но глаза у него лихорадочно горели и бегали.

— Ладно, — закончил матрос разбирательство дела о тетради. — В ревтрибунал придется передать. Там суд скорый… А пока, милые, вы мне свои документы предъявите. Я с бронепоезда и член комитета. Имею право проверки. А ну-ка, ну-ка!..

Вот как обернулось дело.

Услыхав про трибунал, отец молодайки поспешно выбрался из-под воза и стал запрягать коней, а молодайка облилась слезами, запричитала:

— Ой, лышенько! Расстреляют нас усих. За що?

У Орлика и Кати тоже похолодели сердца при одной мысли, что их записи прочтут в каком-то ревтрибунале. Вот история! От смущения и растерянности Катя присела на своего гномика и тоже стала всхлипывать. Не то Орлик — он стоял на месте как вкопанный и с каменным лицом ждал, что будет дальше. Матрос тем временем вчитывался в командировочные мандаты, которые Орлику и Кате пришлось ему предъявить.

А мандаты той поры писались особым образом, и это тоже стоит отметить. О чем бы ни свидетельствовал мандат, слова в нем были зовущие, убеждающие, требующие поддержки и чуткости. Канцелярским духом и не пахло. Что ни строка, то честное, прямое и категорическое выражение уверенности, что, прочитав мандат, ты поможешь делу революции, а строки эти занимали нередко целую страницу. Кто видел мандаты времен гражданской войны, кто держал в руках те грамоты, порой даже из папиросной или оберточной бумаги, кто читал эти черные или фиолетовые строки со сплошь и рядом малограмотным текстом, тот и сегодня осветится улыбкой при одном воспоминании о них.

Прошло три, четыре минуты, а матрос все читал. Из-под бескозырки у него выбивался курчавый чуб цвета свежей соломы, и, правду сказать, Орлик, несмотря на всю трагичность положения, не без симпатии приглядывался к энергичному лицу матроса. У Орлика была какая-то особенная расположенность к светловолосым. Это была, если хотите, его слабость: ему, Орлику, нравились всякие матросы, но особенно вот такие, со светленьким вьющимся чубом.

На пятой минуте положение совершенно изменилось. С радостным криком: «Ой, братки мои!» — матрос кинулся обнимать и целовать Орлика и Катю, причем Кате досталось куда больше крепких поцелуев и объятий, чем ее дружку.

— Так я же сам из Питера, братки! — растроганно говорил матрос. — Нате вашу тетрадь!

Потом он выхватил парабеллум и закричал на собравшуюся толпу зевак:

— Разойдись сейчас же, а то стрелять буду! Все по местам! Живо! Суд окончен!

8

История с гномиками. — Обещания матроса Прохорова и его запись в дневнике. — Снова в пути. — Смятение и надежды героев нашей повести. — О дырочке в чулке Кати и ее стыдливости. — Москва, Москва! — Почти у цели, и вдруг…

История с гномиками состояла вот в чем.

Неизвестно кто еще в Мелитополе, со станции отправления, погрузил в теплушку два десятка этих гномиков, а в последний момент не был допущен к посадке — за какие-то темные дела его арестовали и увели в железнодорожную комендатуру, а эшелон ушел. Таких вот бородатых старичков из чугуна в ту пору можно было видеть в парках и садах: ими украшали фонтаны. Сваленные в углу теплушки, гномики теперь решительно никому не принадлежали, и что с ними делать, никто из пассажиров не знал, а выкидывать было жалко.