Последний рыцарь Тулузы
Шрифт:
– Черт тебя возьми, Анри! Ну почему ты всегда занят своими делами, в то время как я хочу, чтобы ты занимался моими?! – выкрикнул он с порога, не замечая поклон и знак внимания своих офицеров.
В следующее мгновение мы вылетели с ним во двор, где нас поджидали слуги и превосходные кони.
– Могу я осведомиться, куда мы так спешим? – спросил я Раймона.
– Как куда? К донне, укравшей мое сердце, конечно. К прекрасной Геральде из замка Лавор! Вот куда.
Любовная осада замка Лавор длилась несколько дней, за которые Раймон испытал все оружия бога Амура и, наконец, был вынужден признать, что дама
Унижение тулузского графа
На паперти против церковных дверей Раймон опустился на колени перед аналоем, на котором лежали священные реликвии и дары Христовы.
Раймону подали какую-то бумагу, и, сощурившись, граф прочел одно за другим все приписанные ему прегрешения, от первого до последнего. После чего он поклялся впредь не нарушать законов церкви и во всем беспрекословно подчиняться повелениям Папы и его легатов. Не предпринимать ни единого шага без дозволения на то церкви.
Шестнадцать вассалов графа, присутствующих тут же на экзекуции со свечами в руках и без головных уборов, но не в рубищах, повторили за Раймоном его клятву.
После этого Милон подошел к Раймону и надел веревку ему на шею. Все затаили дыхание, я вытащил наполовину свой меч, когда кто-то из наших рыцарей остановил меня, бросившись мне на шею и прикрыв, таким образом, оружие. В противном случае и мне, и моему графу пришлось бы туго.
Раймон с трудом поднялся, и тут же легат потянул его за собой, точно животное. Граф попытался что-то сказать, но опустил глаза и последовал за Милоном, который развернул его спиной к толпе и начал стегать пучком розог.
Я закрыл глаза, считая удары и слушая при этом биение собственного сердца. Наконец легату, похоже, надоело пороть графа, и он снова потянул его за веревку, таща Раймона в церковь. Вслед за ними туда повалил народ, так Что уже через несколько минут вокруг меня образовалась такая давка, что нельзя было не только выбраться из церкви, но и поднять руку или переставить ногу.
Здесь, насколько я слышал, находилась могила Петра из Кастельно, в убийстве которого церковь, в частности, обвиняла моего господина. У надгробия Милон развернул Раймона так, чтобы он видел выгравированную надпись, после чего снова начал избивать его.
Все удары Раймон вытерпел по-рыцарски стойко, ни единого стона, ни одного лишнего слова не добился от него легат. Граф Тулузы был жестоко оскорблен и унижен, в его глазах и глазах его вассалов, присутствующих на экзекуции, стояли слезы стыда и гнева.
Но Раймон ничем не выдал своего состояния, взглядом приказывая и нам молчать, подчиняясь несправедливой судьбе.
Тщательно исполнив все предписанные в таких случаях действия, Милон вновь поставил Раймона на колени, снял с его шеи веревку и торжественно надел на него белый плащ крестоносца.
Пересохшими губами граф начал повторять за легатом клятву служить церкви, уничтожать ересь и отправиться вместе с аббатом Сито в поход против еретиков южных провинций —то есть против Тулузы!
Когда судилище закончилось, в соборе сделалось нечем дышать, рядом со мной потерял сознание какой-то старик, но не сумел упасть, удерживаемый
Не понимая, что происходит, прелат благословил присутствующих на экзекуции людей, разрешив им покинуть собор. Но его услышали лишь передние ряды, которые и так уже не могли повернуться, невольно напирая на охраняющих святых отцов стражей. Наверное, сгорели несколько мерных свечей, прежде чем в соборе началось какое-то движение, и мы стали разворачиваться и продвигаться к выходу. При этом успевший умереть старик был вынесен из собора, рухнув только на паперти, где было свободнее.
Гонцы смерти
После судилища граф казался разбитым и несчастным. Он позволил усадить себя в карету и отвезти в лагерь крестоносцев в Леон. Откуда они должны были двинуться на Тулузу. Молча смотрел он перед собой, не желая вступать в какие-либо разговоры.
Я сидел напротив Раймона, не смея заговорить. Да и что я мог сказать? Лезть с утешениями? Вновь спорить, доказывая неправоту графа?..
Когда сгустилась мгла, и мы уже достаточно далеко отъехали от Сен-Жилля, он порывисто схватил меня за руку, приказав немедленно покинуть его и скакать в Тулузу, обороной которой я должен был руководить.
– Возвращайся домой, мой милый Анри, я сделаю все, что только будет в моих силах, для того чтобы убедить аббата Сито и участвующих в походе сеньоров помиловать Тулузу. Теперь, когда я принял крест и стал одним из них, позорно для воинства аббата Сито нападать на нас! – Я почти не видел лица Раймона, слабо освещенное факелами идущих по обеим сторонам от кареты слуг, но почувствовал, как у того заблестели глаза и забилось сердце. – Ты бы напал на земли своего союзника, бьющегося плечо к плечу рядом с тобой?
– Нет, мой повелитель, – я почувствовал, как захолонуло сердце. Вот, оказывается, какой план вынашивал все это время мой сеньор!
– Так вот, если в тех, кто ведет этот поход, есть хоть капля благородства, чести или хотя бы здравого смысла, они не предпримут подобных позорных действий. – Он тихо засмеялся. – Но даже если предпримут, я повелеваю тебе, мой Анри, Анри Горгулья, Анри Лордат!
Я вздрогнул, услышав свое настоящее имя.
– Властью, данной мне Богом, я повелеваю тебе, Анри Лордат, защитить Тулузу от вторжения кого бы то ни было. И, не опасаясь мести людей или Господа, убивать всякого, кто придет к тебе с войной. Даже если это буду я. Клянись мне, своему сюзерену и графу Тулузы, в том, что выполнишь все в точности, и даже если Арнольд из Сито выставит меня как свой щит, ты, посадив на трон Тулузы моего старшего сына, сумеешь как следует вдарить по этому щиту! Клянись, рыцарь!
Что делать? Я был вынужден произнести требуемую от меня клятву, после чего надел на палец перстень власти, с которым Раймон не расставался со дня восшествия на престол и который должен был подтвердить прекрасной Элеоноре мои нынешние права и справедливость слов ее мужа. Я выбрался из кареты и, вскочив на коня, махнул своим ребятам следовать за мной. Мы оставили графа в окружении крестоносцев.
Я был зол на Романе за то, что тот смалодушничал, позволив своим врагам истязать себя на глазах у своих же подданных, и еще больше за то, что не позволил своим честным рыцарям восстановить справедливость, прикончив папских прихвостней.