Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика
Шрифт:
— Прошу прощения, — бормочет Лоуфорд. — Мне надо кое-кого отвезти в аэропорт.
— Тогда вы не туда едете — вам надо на запад, а не на восток.
Франклин направляет фонарик на его спутников. На переднем сиденье — мужчина среднего возраста, в твидовой куртке и белой рубашке.
— Это доктор, — говорит Лоуфорд, — он едет с нами в аэропорт.
Позднее Франклин узнает в этом человеке доктора Ральфа Гринсона. «Когда я увидел репортаж о похоронах, я узнал Гринсона, он был пассажиром того автомобиля». Но в тот момент он не проронил ни слова. Франклин направляет луч фонарика на третьего человека, сидящего сзади. Это был Генеральный прокурор США, Роберт Кеннеди, с полузакрытыми глазами и в разорванной рубашке.
Воскресное утро. Полиция
С террасы, через разбитое стекло, мы видим банально обставленный интерьер в мексиканском стиле, комнату с голыми стенами. Голая белая женщина. Простыни вокруг нее отбрасывают угловатую тень, как остатки пены опавшей волны. Перед ней неподвижно стоит мужчина. Он не плачет и делает решительный шаг вперед. Он разжимает пальцы, замершие на телефонной трубке, и кладет трубку на аппарат рядом с кроватью. Рот женщины приоткрыт. Ее рот всегда был приоткрыт. Ни на одной фотографии он не видел его закрытым. Глаза. Глаз он не видит. Он знает, что они закрыты. Он хочет, чтобы они были закрыты. Чтобы синева этого плавающего взгляда, которую ему никогда не удавалось разгадать, особенно когда он отчаянно нуждался в том, чтобы расшифровать ее, чтобы эта синева молчала. Женщину зовут Мэрилин Монро, мужчину Ральф Гринсон. Это ее психоаналитик. Он даже не может смотреть на нее. Все в ней съедено светом, белым светом. Ее тело — ослепительная вспышка, звезда из плоти, переставшая существовать из-за своего блеска. Гринсон думает, что первым увидеть женщину мертвой — победа столь же горькая, как мысль о том, что ты первым видел ее обнаженной.
Выходя из дома, когда тело уже положили на носилки и увезли в морг на «скорой помощи», Гринсон заметил на каменной плитке перед входом в дом Мэрилин надпись, на которую раньше не обращал внимания. По-латыни: Сипит perficio. Много лет спустя он найдет ее источник. В Новом Завете святой Павел говорит Тимофею: «Мой путь закончен». В то утро он улыбнулся, подумав, что она не закончила свой путь, когда ее увезли на вскрытие, но он точно закончил свой.
Вскрытие произошло в коронерском морге графства Лос-Анджелеса в 10 часов 30 минут 5 августа. Затем труп привезли из морга, служащие которого отвергли все просьбы сфотографировать самое знаменитое тело в мире. Некоторые предложения доходили до 10 000 долларов. Труп пришлось вынуть из холодильника и спрятать в подсобном помещении. Служащие коронера оказались не столь непримиримыми. В воскресенье вечером, после вскрытия. Ли Винеру, фотографу «Лайф», открыли ячейку № 33; он сделал для нужд следствия фотографии Мэрилин со вскрытым животом. Умереть — значит стать вещью, товаром, куском не плоти, а мяса, как дикие лошади в «Неприкаянных». В последний раз Мэрилин сведена до того, чем она отчаянно хотела перестать быть: до образа.
Позднее Артур Миллер напишет: «Встреча индивидуальной патологии и ненасытного аппетита капиталистической культуры потребления. Как понять эту тайну? Эту непристойность?»
Беверли Хиллз,
Роксбери-драйв
7 августа 1962 года
Гринсон не стал садиться в кресло напротив кушетки, на которой неподвижно сидел Уэкслер. Он сразу задал вопрос:
— Ее пленки, записи, ее последнее соло, ее последний сеанс — ты хочешь их услышать?
Уэкслер утвердительно хмыкнул. Гринсон доверил ему голос Мэрилин, как открывают тайну незнакомцу в баре, чтобы больше о ней не думать.
— Оставив мне эти записи, чтобы я послушал их в ее отсутствие, она сказала мне: «Я абсолютно доверяю вам — знаю, что вы никогда не откроете ни одной живой душе то, что я вам сказала». Потом, выйдя из моего кабинета, она попросила стереть их после того, как я их прослушаю. Я не смог их стереть. Эти записи
Гринсон не стер эти записи. Во всяком случае, не сразу. Скорее из-за голоса, чем из-за слов. Хотя он и считал себя придающим смысл сказанному, но этот голос против воли превратил его в воспринимающего. Он дал их своему коллеге, чтобы тот прослушал их. Один. Позднее они смогут обсудить услышанное, если захотят.
Слушая первую запись, Уэкслер даже привскочил. «Я пошла к Джоан Кроуфорд. Она попросила меня подождать, пока она сделает клизму своей дочке. Малышка кричала, что не хочет клизму. Не хочет, чтобы клизму ставила мама. Кроуфорд так разозлилась, что чуть не ударила ее. Я предложила сделать клизму сама. Я поставила клизму этому ангелочку так нежно, что она даже засмеялась. Джоан кисло взглянула на меня и сказала: «По-моему, детей не надо баловать». У меня было впечатление, что она склонна жестоко обращаться со своей дочерью… Доктор, я хочу, чтобы вы помогли мне избавиться от Муррей. Вчера вечером, когда она ставила мне клизму, я подумала: «Вы превосходно это умеете, милочка, но вам придется уйти». Доктор, на самом деле мы с ней не любим друг друга. Я не выношу наглости и неуважения, которые она проявляет каждый раз, когда я прошу ее что-то сделать… Пока я диктовала эту историю, я вспомнила о клизмах, которые мне ставили в детстве. Они принадлежат к категории вытесненных воспоминаний, как их называете вы и доктор Фрейд. Я поработаю над этим и передам вам другую кассету».
На второй кассете Мэрилин уже не говорила об этом.
«Вчера я долго рассматривала свое отражение в большом зеркале в ванной. Я была причесана и накрашена, но обнажена. Что я увидела? Мои груди немного обвисли. Моя талия неплоха. Моя задница такая, какой и должна быть. Прекраснейшая из прекрасных. Икры, колени, бедра — ничего не скажешь. И ноги не слишком велики. О’к, Мэрилин, у тебя есть все, что надо».
Вена, Бергштрассе, 19
1933 год
Ночью к Гринсону вернулось тревожное воспоминание. Это было давно. Как-то вечером, собрав нескольких последователей, учитель затронул вопрос окончания переноса. Он воспользовался странным словом «растворение» и объяснил, что от пациента, как от любого человека в жизни, можно отдалиться, только привязавшись к другому — другому существу или другой части того же существа.
«Пока мы живем и пока желаем, — говорил Фрейд, — мы только меняем одну привязанность на другую, меняем зависимость». Он добавил, чтобы лишить задумавшихся учеников последних иллюзий: «Если мы говорим себе, что это всего лишь ошибки, это ведет лишь к совершению новых ошибок».
Затем, чтобы пояснить свои слова, Фрейд, по своему обыкновению, воспользовался образом из литературы. Сказка «Удачливый Жанно». Он поднялся, вышел на минуту из комнаты и зашел в консультационный кабинет, чтобы взять книгу с этажерки. Он недолго искал страницу и прочел сказку своим хриплым голосом. «Тусклое освещение в зале ожидания, усталый голос и болезненный выговор Фрейда придали этой истории трагическое измерение, которого в ней, возможно, и не было», — подумал Гринсон, с тех пор так и не перечитавший сказку.
История была проста, как горе: недолгий спуск, ожидаемое падение. В награду за свою работу Жанно получил золотую монету. Монету было тяжело нести, и он обменял ее на лошадь. Лошадь на корову, корову на свинью, свинью на гусыню, гусыню на ручную мельницу, и наконец осталось у него два камня. Ему тяжело было их нести, он положил их на край колодца и столкнул вниз. Камни упали в колодец. Жанно возблагодарил Бога и, освободившись от всякой ноши, вернулся к своей матери.
«Вот это я и хотел объяснить вам, — сказал Фрейд, закрывая том. — Мне кажется, в том, что касается влияния сексуальных импульсов, мы можем прийти только к трансформациям, к смещениям, но никогда к отказу, отучению, преодолению комплекса (самая непроницаемая тайна!). Вот что такое сексуальность, обмен, в котором импульсы и жесты призваны вызвать в ответ другие импульсы и добиться других жестов».