Последний сейм Речи Посполитой
Шрифт:
– Долой прохвоста! Изменник! Нельзя заседать с изменником! Заседание не действительно!
Подгорский в оскорбительном тоне потребовал от председателя защиты и вывода публики.
– Это вам здесь не место!
– крикнул оскорблено Тышкевич.
Однако Подгорский остался, невзирая на бурю, бушевавшую над его головой, не слушая общего требования об удалении его из зала. Только по приказу короля он уступил. Ему помогали так усердно, что, распухший от пощечин, в разорванном костюме, он очутился в коридоре, где даже дворцовая прислуга не скупилась на резкие выражения
Заседание закончилось ничем в полночь.
Ничем закончилось и следующее заседание, 30 августа, и для того, чтобы придумать более действенное средство для принуждения оппозиционеров, король отложил заседание на два дня, до понедельника.
Анквич придумал план кампании против оппозиции, и целых два дня велись усиленные переговоры с Бухгольцем и Сиверсом. Ночью же с воскресенья на понедельник 2 сентября в городе уже чувствовалось лихорадочное волнение. Почти никто не спал.
Утром, когда взошло солнце, Гродно представлял картину завоеванного неприятелем города. Все русские части, стоявшие лагерем в окрестностях, заняли площади, улицы, проходы и общественные здания. Королевский замок принял вид крепости, в которой как будто делались приготовления для отражения приступа. Все доступы к замку, рвы, мосты, дворы, двери и даже окна заняли гренадеры. На площади была установлена батарея пушек, направленных жерлами на здание сейма, и при них канониры с зажженными фитилями, двуколки с амуницией и конные запряжки на положенной дистанции; драгуны - на флангах, а по периферии - казаки.
Так начинался памятный день 2 сентября 1793 года.
Около полудня грянула совсем уже невероятная весть: будто оппозиционеры составили заговор на жизнь короля, который должен быть приведен в исполнение во время заседания этого дня, и будто поэтому Сиверс был вынужден принять меры для охраны особы его величества.
Цареубийство! Якобинцы! Приемы французской революции!
Все общество содрогнулось от ужаса.
Выдумка была дьявольская, она была рассчитана на то, чтобы вызвать ненависть к оппозиционерам.
Последние приняли ее спокойно. Они, невзирая на препятствия, собрались на обед у Зелинского.
В столовой, выходившей окнами в какой-то тихий переулок, царило угрюмое молчанье. Скаржинский, согбенный под бременем забот, переходил взволнованно от окна к окну. Краснодембский спешно что-то записывал, Микорский покуривал трубку, скрывая в клубах дыма разгоряченное лицо, Шидловский читал последний номер "Гамбургской газеты", остальные же, человек пятнадцать, сидели за не убранным еще столом, попивая венгерское вино и перешептываясь друг с другом.
Вдруг Кимбар заговорил в шутку:
– Могут еще, чего доброго, всех нас арестовать и не допустить на сейм.
– Этого они не сделают, - у них не хватит кворума для голосования. Может с нами случиться нечто худшее. Это если какой-нибудь Подгорский, а то и сам граф Анквич объявят нас в сейме цареубийцами и потребуют суда...
– Где же доказательства? Где хоть малейшая тень правды?
– заметил встревожено Гославский.
– В случае нужды Бухгольц подтвердит это под присягой. Что для пруссаков ложная
– Дело до этого не дойдет. Сегодня штыки добьются от сейма всякого решения, какое только потребуется Бухгольцу, - заметил печально Цемневский.
За окном послышался звон гуслей и слезливый голос старика нищего:
Ах ты, Потоцкий, воеводский сыне,
Продал ты Польшу и всю Украину...
Все присутствующие стали прислушиваться к словам песни, когда вошел Прозор.
– Слыхали?
– заговорил он еще с порога.
– У доминиканского монастыря заставили папского нунция вернуться, так как у него не было пропуска. Скандал, сам Сиверс поехал к нему извиняться.
– Ворон ворону глаз не выклюет!
– проговорил вполголоса Шидловский.
– На чем же вы, господа, порешили?
– спросил Прозор.
– Программа обычная: оппонировать, мешать и не допускать утверждения полномочий.
– А если большинство поставит на своем и трактат с Пруссией будет утвержден?
После непродолжительного молчания встал Микорский и проговорил:
– Мы будем оппонировать по каждому вопросу, лишь бы затянуть сейм как можно дольше.
– И оттянуть решение о сокращении армии хотя бы до нового года, прибавил Шидловский.
– Наше спасение я вижу только в том, чтобы переждать правление Екатерины. Другого пути спасения я не знаю. Если нам удастся переждать его - Польша будет спасена, - заявил Микорский.
Прозор, оставшись наедине с Зелинским, спросил его по секрету:
– Заремба уверял меня, что не все оппозиционеры принадлежат к заговору...
– Всего только пять человек. Не все верят в успех восстания...
Оба поехали в замок и, несмотря на то, что улицы были пустынны, вынуждены были ехать медленно, так как почти на каждом шагу приходилось предъявлять пропуска.
Прозор едва сдерживал возмущение.
– Господи, чтобы чужой солдат повелевал над нами!
– стонал он, сжимая кулаки.
На пороге вестибюля стоял генерал Раутенфельд, а его адъютанты тщательно проверяли билеты каждого входящего... Все помещение сейма, кулуары, кабинеты, гауптвахта, коридоры и хоры были заняты гренадерами с примкнутыми на ружьях штыками.
Безоружные польские солдаты слонялись из угла в угол, разнося только письма и пакеты. Закржевский, несший в этот день караул, пил с Войной за столом, на котором расставляли холодные блюда, и громко отпускал злобные замечания по адресу "союзников".
В вестибюле, несмотря на значительное количество людей, царила гнетущая тишина. Депутаты перешептывались. Между ними вертелся Фризе, раздавая какие-то записочки, иногда заглядывал Бокамп и скрывался за дверью канцелярии сейма.
Оппозиционеры проходили прямо в палату, сопровождаемые рядом злобных взглядов и улыбок.
– Представь себе, вот этот долговязый верзила, - говорил Закржевский, указывая на какого-то офицерика, вытянувшегося в струнку у окна, - месяц тому назад был выпорот за кражу и пьянство, а сейчас, посмотри, блистает уже адъютантскими аксельбантами.