Последний солдат империи
Шрифт:
Белосельцев чувствовал стальное вторжение танков в городской ландшафт. Пушки были ровно вытянуты в единую линию, в сторону Садовой. Танки угрюмо и мощно встраивались в суетливое мелькание улицы, в хрупкое стекло витрин, в сухие стеклянные плоскости высоких фасадов. Были связаны друг с другом жгутами воли, способностью дрогнуть враз гусеницами, окутаться синей гарью, двинуть, качая орудиями, вдоль мишуры витрин, женских шляпок и зонтиков, нарядной скорлупы лимузинов. Колонна танков была как железный штырь, вбитый в рыхлую материю города, скрепляла ее, предотвращала распад. Белосельцев радовался танкам.
У хвостового танка, окружив его, не приближаясь к пыльной броне, стояли люди. Один, немолодой, весь из жил и морщин, в мятой одежде, кричал на танкистов, истошно бил себя в грудь, пульсировал набрякшей на горле веной:
– Ах вы, суки!.. На народ!.. На отцов, матерей!.. Ублюдки!.. Ну стреляйте!.. Вот она, грудь!.. Вот оно, мое сердце!.. Сколько вам заплатили, фашисты проклятые?..
Он вытащил из кармана червонец, скомкал, кинул в люк, из которого выглядывал хмурый водитель. Купюра упала на броню легким красноватым комочком. Ее сдуло ветром, унесло по асфальту.
У второго танка, вплотную к нему, опираясь на фальшборта, стояла молодежь. Нарядные, свежие, с красивыми прическами молодые люди. Экипаж, в сапогах, в черных комбинезонах, сидел на броне. Они переговаривались, спорили, были не враждебны друг другу.
— Ну а если скажут стрелять! Будете?
— Если прикажут подавить огневую точку, то будем.
— А если в окне мать с ребенком?.. Ну, мать молодая выставит ребенка в окне. Никакая не огневая точка, а мать с ребенком...
— Да кто же даст приказ по ребенку стрелять!
Рассматривали друг друга. Танкисты вглядывались в нарядные, с наклейками и иностранными надписями рубахи горожан, в их свежие чистые лица. А те — в грубые комбинезоны, танковые шлемы, закопченные белобровые лица танкистов.
У третьей машины столпились женщины. Протягивали танкистам бутылки с молоком, кульки с пирожками. Одна, немолодая, в платочке, тут же, на броне, делала бутерброды.
— Сыночки вы наши! Вы-то чем провинились?.. Ну старики дерутся, а вас-то зачем запутали?.. Небось не емши, не пимши... Вы ешьте, ешьте... Матки ваши небось не знают, где вы теперь находитесь...
Танкисты осторожно принимали из женских рук бутерброды, бутылки с молоком, солидно жевали. У стриженого рыжего парня, запрокинувшего бутылку, стекала по щеке молочная струйка, капала на брезент комбинезона, на крашеную шершавую сталь.
У четвертого танка играла гитара. Подвыпившая молодежь пританцовывала. Накрашенная хмельная девица шлепала ладонями по броне, оставляя на пыльной поверхности отпечатки. Подмигивала офицеру, сидевшему наверху, у пушки.
– «Раздайте патроны, поручик Голицын!.. Корнет Оболенский, налейте вина!» — Девица вдруг стала карабкаться на танк. Ее подсаживали с земли. Офицер, поколебавшись, протянул ей руку. Она заголила длинные смуглые ноги, влезла на танк, замахала с него. Сделала несколько сильных движений бедрами. Танкист, боясь, что она упадет, ухватил ее за пояс, на мгновение прижал к себе.
Белосельцев смотрел на бруски зеленых машин, на красно-белые гвардейские эмблемы. Танки были выстроены по единому вектору. Единая воля выставила их пушки, направила их прицелы.
Но эта стальная, неколебимая воля здесь, в
Он вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Стал искать в толпе, среди экипажей, в стеклах близких витрин. Вдруг увидел на мгновение исчезающее лицо, внимательное, зоркое, скрывшееся за другими возбужденными лицами. Ловейко, разведчик, наблюдал за ним из толпы. Его вели. Его действия отслеживали. Провожали к Белому дому.
На Краснопресненской набережной, куда он вышел под моросящим дождем, у белого дворца он увидел баррикаду. Поваленный, палуперевернутый грузовик обнажил закопченное подбрюшье, уродливый картер, из которого изливалось липкое масло. Впритык к грузовику был подогнан автобус, двери настежь, сиденья выдраны, в разбитых окнах из мешков с землей сделаны амбразуры. Грузовик и автобус были засыпаны, обвалены грудами мусора, арматурой, кирпичами, досками, мотками проволоки, контейнерами для помоев, лавками и щитами фанеры. К баррикаде со всех сторон, из дворов и проулков сносили хлам, по-муравьиному упорно и непрерывно складывали частицы городского мусора, встраивали в хаотическое сооружение, придавая ему уродливо-осмысленную форму. Вся баррикада шевелилась, хрустела, звякала, росла ввысь и вширь.
«Вавилонская башня демократии»,—думал Белосельцев, наблюдая фантастическую архитектуру баррикады, в которой мерещился образ побеждающего нигилизма, торжество распада, жуткое упрямое богоборчество отпавших от света людей.
– Ну что встал, давай помоги! — окликнул Белосельцева небритый человек в робе, один из тех, что ухватили сваренные, склепанные трубы, служившие строительными лесами. — Давай подхватывай!
Белосельцев машинально подхватил край ржавой мокрой трубы, понес ее вместе с другими возбужденно дышащими строителями.
Шмякнули ношу к подножью баррикады. Стали заталкивать, затаскивать трубы наверх, цепляя проволоку, расщепленные доски, осыпая на себя сор и ошметки. Укрепив обломки лесов, люди удалились, сутулые, отряхивая руки, растекались по окрестным дворам, выискивая материал для строительства. Белосельцев остался стоять, держа на весу ладони в мокрой кислой ржавчине, отирая об асфальт подошву, измазанную машинным маслом.
«Вавилонский столп, возводимый гордыней безумцев, будет повержен, а эти вольные каменщики будут рассеяны. Разбегутся, бормоча на невнятных, похожих на бульканье языках», — думал Белосельцев, глядя на нелепую магическую пирамиду, возводимую в центре Москвы.
Баррикада двигалась, жила и дышала, имела свой запах и звук. От нее пахло кислым железом, мокрым камнем, зловоньем покинутого жилья, тлеющей мертвой материей, сырой известкой и деревом. Она пахла трупом. Звук, который она издавала, был звуком оползня, когда отваливается и осыпается склон, скатываются бесчисленные частицы вещества и возникает шуршащий, шелестящий шум скорого обвала. Ее цвет был цветом лохмотьев, сумерек, блеклых покровов, среди которых ярко и сочно вспыхивали обрывок плаката, куртка строителя, лицо женщины, похожей на жрицу неизвестного древнего культа, совершающую на капище обряд таинственной веры.