Последний сын дождя
Шрифт:
— Это верно, — согласился Федька. — А только я, Ксения Викторовна, нынче в лесу такого встрел. Попортил его кто-то… ну, подстрелил, понимаете?
— И… что же? — нервно поежилась женщина.
— А вот не знаю, что дальше выйдет. Жар у него, знобит, из ума совсем выбился. Да и рану-то я ему накорябал. Эх, пакли проклятые, ни на что толку нету! — Он распрямил сухие ладошки и с остервенением плюнул на них — сначала на одну, затем на другую.
— Кто же это его? За что, господи? — Кривокорытова вспомнила вдруг, что и ее муж, Иван, в обед ухватил ружьецо и побежал в лес. Вернулся злой, хмурый, накричал ни за что ни про что на нее 'и
— Кто же его, кто? Точно не знаете, Федор? — пытала она Федьку.
— А откуль мне знать! — разводил тот руками. Спросил, выждав момент: — Да, вот что, Ксения Викторовна. Боюся я, рана больно худая. Лекарства надо, а у меня денег-то, сами знаете… х-хы…
— А вы разве в больницу… или в ветлечебницу там… не собираетесь заявлять?
— Это зачем еще? — .насторожился Сурнин. — Я уж сам с им как-нито…
— Для этого есть специальные органы, компетентные! — отрезала учительница. — И потом, разве вы не чувствуете за собой обязанности сообщить им о появлении в окрестности существа неизвестного вида? Мало ли что, могут быть неприятности!
— Мне до них дела нет! Это вам все же не зверюшка какая-нибудь или насекомая. Он ведь и человек еще! Выходит, у него, первое дело, надо спросить, хочет он с ними дело иметь или нет? А так — взять, отдать… нет, не выйдет!
— Советую подумать как следует. Могут быть неприятности, повторяю! Мало их у вас было, а вы еще новые на свою голову тащите. О жене, о детишках надо тоже печалиться, товарищ Сурнин!
— Я понимаю… — Федька понурил голову. — А только как подумаю: наедут, закричат, фотоаппаратами защелкают, запыхают… И не его самого, а вовсе другое им надо. А он разе виноват, что его природа таким сотворила? Может, и позор для него — людям-то открыться, потому мне этого дела, чтобы в чужие руки отдать, допустить никак невозможно, я его судьбу на себя теперь принял, Ксения Викторовна…
— Смотрите сами, — вздохнула она. — Я свое сказала, потом вспомните, покаетесь, да поздно будет.
— А это может быть! — согласился Федька и встал. — Однако я уж припозднился, извиняйте!
— Да чего там!
Но он топтался, не уходил. Пробурчал, глядя в сторону:
— Деньги-то… на лекарства…
— Ах, деньги! Ну конечно, конечно… — Она всплеснула руками, убежала в другую комнату. Вынесла красную бумажку, сунула ему: — Вот, возьмите! Сколько могу.
— Вот спасибо так спасибо… Вы уж обождите, я отдам, обязательно отдам. Завтра с утра в район, значит, надо бежать… И… вот еще что, извиняйте за лишнее беспокойство: он по правде в уме человек, или суть-то конская в нем сидит, а это все — только так, видимость одна?..
— Вот уж не знаю, не общалась с ними никогда, не довелось. Да сказать по правде, и сейчас-то в их существование не верю, не могут они жить на свете, нет здесь условий для их жизни. Это так, фантазия человеческая!
— И после моих слов не верите? Ведь я-то его видел, своими руками трогал!
— Ну и что же? Мало ли есть фантомов, Федя? — Она впервые так назвала его. — Для одних они есть, для других — нет. Наверно, так и у вас получилось.
Федька весь напрягся, пытаясь разобраться в ее словах, но так, видимо, ничего и не понял, пробормотал:
— Ну, прощевайте пока… — и скрылся за дверью.
А Кривокорытова после его ухода заходила по избе, нервно ломая пальцы.
И то сказать, с чего ей было в них верить, в чудеса? Лишь однажды жизнь была для нее прекрасной, близкой к чуду: когда после свадьбы они с Иваном остались наконец одни, он — широкоплечий, красивый, кудрявый парень, бригадир лучшей в районе тракторной бригады — легко поднял ее, в белом платье, на руки и стал носить по избе, тихо что-то напевая, а она смеялась, обняв его за шею… Через год она родила сына, первенца, и, когда Иван привез ее из больницы, вечером, и малыш уснул, он снова поднял ее и начал носить по избе. Она опять смеялась, но прежнего счастья уже не испытывала, ибо знала, что впереди одно: школа, уроки, хозяйство, стирка и стряпня. Так и было, так и было. За этим мельтешеньем Иван становился все суше и чужее, дети — все ближе. Теперь уже только общая забота о семье и хозяйстве связывала супругов Кривокорытовых. Об этом подумала и загрустила почему-то Ксения Викторовна, жена председателя сельсовета, вспоминая странный визит Федора Сурнина, отца смышленой девчонки Дашки.
Пришел старший сын Колька — двенадцатилетний мальчик с тяжелым, исподлобным, будто сонным, но очень внимательным взглядом; тихо поел на кухне и исчез в своей комнатке. Она подошла к нему чуть погодя — сын уже спал, пухлые губы вздрагивали в улыбке, жалкой и иронической. Кривокорытова не ложилась спать, хоть и было уже поздно, сегодня ей хотелось дождаться мужа.
Прогремели сапоги по крыльцу, скрипнула дверь — он вернулся. Налил супу в чашку, поставил на плитку и стал ждать, когда согреется. Жена вышла на кухню, присела напротив. Иван долго молчал, обдумывая что-то свое. Вот взгляд его зацепился наконец за нее, он помотал головой и спросил недовольно:
— Ты что, Ксень? Спать ложись, пора уж тебе!
— Да вот, видишь… — Голос ее был тих и неуверен. — Тебя сегодня хотела дождаться.
— А зачем? Если дела, могли бы и утром поговорить. Запозднился я, совсем с делами смаялся…
— С делами ли ты смаялся, Ваня?
— Да тут всё вместе, ничего не понять! Закрутился, лешак подери! Везде непорядок, а толком разобраться — умишка, видно, нет. Или души не хватает моей… И отойти, отдохнуть — тоже не могу никак. Теперь вот домой пришел, поести бы, — а суп-от солоной! Хозяйка!
— Конечно, опять я вышла виновата.
— Я, я один виноват во всем! — Кривокорытов ударил себя кулаком в лоб. — Мои грехи, ах, господи ты…
— Не случилось ли чего, Ваня, когда ты в обед с двустволкой в лес бегал?
— А… а? Зачем это твой вопрос? Узнала уж чего-то? Выведала? Что знаешь-то, ну, говори!
— То и знаю. Ко мне тут Федор Сурнин прибегал, денег на лекарства просил. Кентавра, дескать, в лесу нашел, кто-то его поранил. Ты, что ли?
— Я, ага. По нечаянности, можно сказать. Страшно, необыкновенно как-то стало, ну, я и… А как стрельнул, так и наутек… до сердца страх прохватил. Так он что — живой, говоришь?