Последний воин. Книга надежды

Афанасьев Анатолий Владимирович

— Да зачем уезжать, зачем?

— Плохо с ним, загоревал он. Я предвидела. Ему от хутора оторваться очень уж трудно. А тут ещё дед этот наговорил ему чего-то. Он теперь сам не свой.

— Ты сейчас иди домой, Лилиан, а вечером я к вам загляну. Вместе всё обсудим.

— Нечего обсуждать. Он тебе не откроется.

— Посмотрим, — задорно сказал Пашута.

Но вечером никуда не пошёл, забыл обо всём. У него начались неполадки со временем. Оно вдруг сжималось в тугой ком и не двигалось. Пашута, ужасаясь, впивался взглядом в стрелки часов, которые издевательски отсчитывали безразмерные секунды, каждая долготой в вечность. А иногда, напротив, огромные куски времени выпадали из сознания бесследно, и это тоже было жутковато. Моргнёшь

глазом — полдня как не бывало, потянешься за сигаретой — а уж ночь на дворе. Так и в этот раз случилось. Только он прилёг после ухода Лилиан, только настроился какую-то скользкую, гибкую, как ящерица, мысль додумать до конца, как уже открывается дверь, входит смурной Владик Шпунтов и рассеянно сообщает, что «прибалты укатили восвояси», да и он тоже собирается отчалить, если Пашута не возражает. Но перед тем, как появиться Шпунтову, Пашуте померещилось вот что. Он будто на светлой поляне в роскошном лесу сидит на корявом пенёчке, и прямо к глазам с деревьев спускаются длинные ветви с плодами, похожими на продолговатые дыни. Ему хочется пить, он знает, что плоды сочные, стоит протянуть руку, сорвать, вонзиться зубами в нежную мякоть — и в горло хлынет сладкий сок. Но что-то ему мешает. Он догадывается, что попал в ловушку. Опускает глаза и видит множество копошащихся под ногами маленьких, беленьких червячков и муравьёв. Вся земля вокруг вспучилась шустрыми, отвратительными тварями. Смрад идёт от них. Они не трогают его, пока он сидит неподвижно. Но он знает: только он шевельнётся, потянется к ветке, червяки ринутся вверх по ногам всей своей липкой массой. Лес постепенно темнеет, солнце за спиной садится. Пашута знает и другое: когда наступит ночь, червячков и муравьёв ничто не остановит. Они и дожидались ночи. Из липкой, бугристой мешанины нет-нет да и высверкивали остренькие, наблюдающие за ним глазки. За лесом течёт река, если бы пробиться к ней, в воду за ним твари не сунутся. Они властны над ним только на этой поляне. Вон уже добрались до плодов, мириады крохотных челюстей заработали одновременно и слаженно, на его глазах спелые, ароматные дыни покрылись плесенью, почернели, скрутились в подобие сосулек, пролившись гнилой капелью. Никогда прежде Пашута не испытывал такого ледяного ужаса. Хотел куда-то ринуться… к реке ли, в бездну ли… И тут как раз вошёл Владик Шпунтов.

— Я тебя разбудил, Павел Данилыч? — спросил деликатно и опустился на тот же стульчик, где недавно обреталась крутобёдрая Лилиан.

— Привидится же мерзость, чёрт её побери, — с облегчением выругался Пашута. — А вроде и не спал?

Шпунтов поморщился, дескать, какое всё это имеет значение, кто спал, а кто бодрствовал, счастья-то всё равно не видать.

— Я говорю, укатили прибалты. В минуту снялись. А ты чего ж не пришёл попрощаться?

Пашута поинтересовался осторожно:

— А какое сегодня число? Что-то никак не соображу.

Владик назвал день и месяц, а заодно и год. Он был настроен саркастически.

— Ты меня не стесняйся, Павел Данилыч. Уж кто тебя сейчас поймёт, так это я.

— А чего меня понимать? Я весь тут. Ничего не прячу. Число забыл, это со всяким бывает.

— Бывает, — согласился Шпунтов. — Но не со всяким. Ну и как же мы с тобой теперь разойдёмся?

— В каком смысле разойдёмся? — Пашута всё более терялся и чувствовал себя неуютно, словно с ним обходятся, как с недоумком, а он тщится доказать обратное. А кому доказывать? И по какой надобности? Он здоров, трезв и отлично помнит, что Варя переместилась в город к Хабиле. Всё остальное чепуха.

— Я Вильямину имею в виду. Ты её к себе обратно заберёшь или как?

Пашута нашарил в кармане сигареты и попросил у Шпунтова огонька. Вместе задымили.

— Уехали, значит, прибалты, — спохватился Пашута. — А Раймун ничего не наказывал?

— Никому он ничего не наказывал. Злой как чёрт уехал. Спирина облаял. И деда Тихона… Так ты разберись всё-таки насчёт Вильямины? Она ждёт.

— Чего ждёт?

— Твоего

решения, чего ещё, — в голосе Шпунтова зазвенели недобрые нотки. — Завладел ты бабой намертво, Павел Данилыч. Как только ухитрился… Вот открой по старому приятельству, чем ты её так призанозил?

У Пашуты от сигаретного дыма голова окончательно прояснилась.

— Мы с тобой братья по несчастью, Владик. Спасенья нам нет.

Шпунтов подался к нему.

— Ты меня в братья не записывай, Паша. Не надо… Хочешь правду? У меня иной раз такая злоба на тебя в душе… С великой охотой взял бы колун и врезал по башке. Знаю, не виноват ты ни в чём, а хочется… так уж хочется тебе врезать, Паша, мочи нет. Сегодня же уеду от греха.

— Я тебе сочувствую, Владик. Но врезать — дело нехитрое. Мы все врезать ловки. Потому и дурные. Всегда спешим кулак припечатать, где ум требуется. Сперва надо умом взвесить, а после приступать к действию.

— Ну и что ж ты своим умом решил, поделись? Про Вильямину я опять имею в виду.

— Она рассказывала, какое у ней прошлое?

— Мне это без надобности. Она не девочка, и я не мальчик.

— Вот это ты напрасно. Когда человека любишь, старайся побольше про него знать. Ключик к сердцу не в сегодняшнем дне. Ты не думай, мне Вилька тоже про себя ничего такого не рассказывала. Я сам догадался. Она своего прошлого стыдится. Знаешь почему? У ней там одни ошмётки.

Шпунтов заинтересовался, но вслух возразил:

— У всех в прошлом ошмётки. У одного тебя, Павел Данилович, там, похоже, райский сад цветёт.

Пашута самодовольно ухмыльнулся. Если кто и мог его сейчас разозлить, то уж никак не Шпунтов.

— Не бесись, Владик, и не зуди. Я ведь на твой вопрос отвечаю… У Вильки душа до сих пор в крови. Потому ей каждое доброе слово, как пластырь на рану. Зато и обидеть её легче лёгкого. Не так повернулся, а ей очень больно. Она людей через свои прошлые горести меряет. И никому не верит.

— Ага, понял тебя. Ты, выходит, добрыми словами её доверие заслужил, она тебя и полюбила. А я, выходит, медведь косолапый. Да ты соберись, Павел Данилыч! Кому ты это говоришь? Я перед ней ковриком стелюсь. Ни перед кем раньше так не заискивал. На самого себя смотреть противно.

Пашута объяснил и эту загадку:

— Нетерпеливый ты, Владик. Ты к ней как к человеку отнесись, а не как к бабе. В постель её не тащи, она к тебе сама придёт. Ты с ней, может, добр, да не с того края. Ты в ней личность оцени. Она этого ждёт.

— Во всём ты сведущ, Павел, — зловеще произнёс Шпунтов. — Почему же от тебя самого молодая вертихвостка с мордатым кобелём сбежала? Чего ж тебе твой ум не помог?

— То-то и оно, — добродушно отозвался Пашута. — Мы других учить горазды, а сами вечно в луже сидим. Это у людей общий большой недостаток. В чужом глазу соринку видим… А ты думаешь, почему она сбежала? Как тебе представляется? Стар я, может, для неё?

— Ты стар, а тот совсем безусый, — Шпунтов, раздавленный собственной бедой, не упустил случая накоротке восторжествовать. — Скажи спасибо, что не раздела. Я таких девочек со змеиным жалом в Москве на одну левую по пять штук клал. Павел Дани-и-ло-вич, умён ты, да с прорехой. У того фрайера «жигуль», вот он ей и по вкусу. Будь у тебя, к примеру, «Волга», тебе бы в её глазах вообще цены не было. Ты бы вроде принца считался.

— Это и все твои мысли?

— На сегодняшний день — да.

— Скучный ты человек, Владик. Тебе тридцать лет, а ты жизнь на гнилой зуб пробуешь. Иди домой, надоел.

Владик поёрзал на стульчике, будто крепче туда вминался. Изобразил на лице раскаяние. Ему не первый раз приходилось смирять гордыню перед этим человеком, но давалось это всегда с великим трудом. А что поделаешь? Стену лбом не прошибёшь. Если в самом деле ринуться врукопашную, то и тут, пожалуй, с Пашутой не совладать. Шпунтов не робок и ухватист, бывал в переделках, но сила солому ломит. Этот перестарок мышцами, как канатами, весь обвит — Шпунтов не однажды в душевой любовался.