Последний выстрел. Встречи в Буране
Шрифт:
— Смотри, дядя Федот, утка на ружье села! — кричали они.
Чайкин-Бублик угрюмо отмалчивался... Ведь его так же может увидеть Гусаров... Что тогда? Провал, амба, капут...
Порой у него мелькала мысль о том, что нужно незаметно подобраться к гостинице и выстрелить картечью в окно... Дудки, не подойдешь, увидят. Иногда ему хотелось вечером прокрасться в поселок, засесть где-нибудь и бабахнуть по Гусарову из-за угла. Но попробуй узнай, где он по вечерам ходит...
А что же делать? Время-то идет, кончается отпуск... Может быть, удрать? Плюнуть на все и удрать куда-нибудь подальше,
Нет, удирать нельзя. В совхозе место надежное, обжитое, и пусть снится ему погоня, он жив, главное — он жив, жив...
Целыми днями Чайкин-Бублик лежал в кустах на берегу, боясь, чтобы никто не пришел сюда, никто не увидел его. Место он выбрал удобное, ребятишки уже не купаются в реке, не переплывают на его сторону. Летом было бы хуже.
Хотелось есть, от голода даже поташнивало. По ночам он выползал из засады, пробирался на свой огород и в темноте ощупью рвал огурцы на грядках, помидоры, выдергивал картофельные кусты. Потом он перебегал по тонким скрипучим жердям и на той стороне жадно грыз перезревшие, кислые, с жесткими зернами огурцы-семенники, зеленые помидоры, сырую картошку. Хрустел на зубах песок.
По ночам уже было холодно. Чайкин-Бублик на часок-другой забывался коротким чутким сном и опять просыпался от погони, от угрожающего топота ног, и тело его дрожало, и трудно было понять — то ли дрожал он от холода, то ли от страха. В прибрежных кустах что-то потрескивало, шуршало, где-то по-сиротски всхлипывала ночная птица, угрюмо и сердито плескалась внизу вода.
Кажется, на четвертые или на пятые сутки Чайкин-Бублик услышал голоса.
— Не бойтесь, не бойтесь, Дмитрий Степанович, смелее идите по жердям. — Это был голос Шапошникова.
— Тоже мне — хозяева, не могут построить настоящий мост. — Это был голос Гусарова. Да, да, его голос, он почти не изменился.
— Весной снесет, весной наша речушка серьезной становится, бурлит, бушует... Поведу я вас на Атаман-озеро, настоящую красоту увидите, а я, может, подцеплю сазанчика...
«Ага, вот они куда идут», — промелькнуло в голове Чайкина-Бублика. Голоса стихли. Значит, Шапошников и Гусаров далеко уже... Он вылез из засады и по прибрежному мелколесью пошел за ними.
Чайкин-Бублик знал теперь, что делать. К Атаман-озеру часто приезжают охотники из города... Однажды городской охотник случайно убил другого, сам же прибежал в совхоз и стал звонить в милицию — убил, мол, человека... А ведь охотник может и не бежать к телефону, охотник может откреститься — знать, мол, ничего не знаю, видеть ничего не видел... Именно так и нужно. Он, Чайкин-Бублик, подкрадется к Гусарову, бабахнет картечью и бросится бежать туда, где кабаны дикие, и никому не придет в голову заподозрить совхозного сторожа в убийстве, потому что не охотится он у Атаман-озера, потому что каждому школьнику известно, куда уходит охотиться Чайкин... А когда через три дня вернется он в совхоз, труп Гусарова уже увезут, чтобы похоронить по месту
Утро было ветреное, хмурое. С каким-то тяжким стоном, как больные, шумели деревья. Черные вороха облаков на небе чуть подернулись багрянцем, точно сквозь них, как сквозь повязку на ране, проступила кровь.
Чайкин-Бублик остановился у поляны. По ней, смеясь и громко разговаривая, шли Шапошников и Гусаров. Они были без ружей. Гусаров нес в руках какой-то широкий тонкий чемодан, а на плече у Шапошникова лежали удочки.
Чайкин-Бублик стал обходить поляну. Сухие сучья, как скрюченные пальцы древних старух, цеплялись за фуфайку, будто хотели удержать его. Но он упрямо продирался сквозь заросли. У него было одно желание — поскорее выстрелить, поскорее избавиться от свидетеля, от того, кто может разоблачить его.
«Нет, нет, я тебя первый, — с дикой злобой думал Чайкин-Бублик. — Ты будешь гнить, а я буду жить, жить... Ты вон в славе ходил, деньгу зашибал, по заграницам ездил, премии получал, портреты твои в газетах печатались, а я сторож, только сторож, я, как таракан в щели, потому что ты живешь, потому что ты и такие, как ты, окружили меня, как волка, флажками красными... Но я вырвусь, выстрелю и вырвусь и буду жить, жить...»
Проклятая поляна, как она велика, сколько времени зря тратится, пока обойдешь ее, а по поляне идти нельзя, могут заметить...
И вот Чайкин-Бублик увидел Гусарова. Гусаров сидел на походном стульчике и размешивал краски, собираясь рисовать. Шапошникова не было видно. Заядлый удильщик, он ушел, наверно, подальше, где клюет получше. Это хорошо. Чайкин-Бублик все ближе подползал к Гусарову. Выстрел должен быть метким. Картечь свое дело сделает.
Над головой, как пулемет, застрекотала сорока. Чайкин-Бублик вздрогнул, выругался, сплюнул и стал целиться в чуть наклоненную голову художника.
— Ты что, очумел, Федот! Куда целишься, там же человек сидит! — прокричал Шапошников, подбегая к нему с банкой для червей.
Чайкин-Бублик обернулся и, не целясь, выстрелил навстречу Шапошникову. Тот споткнулся, выронил банку с червями, но еще продолжал идти, потом упал и уцепился руками за ствол ружья. Чайкин-Бублик рванул ружье, но Шапошников крепко держал его, недоуменно хрипя:
— За что... Федот... за что?..
Он еще выстрелил. Этим выстрелом чуть отшвырнуло окровавленного, иссеченного Шапошникова. Чайкин-Бублик стал торопливо перезаряжать ружье, он уже загнал патрон в ствол, но в это время что-то тяжелое обрушилось на его голову. Когда он очнулся, увидел Гусарова, стоявшего с ружьем в руках.
— Вставай, Бублик, вставай, предатель! — угрожающе крикнул Дмитрий Степанович и первое, что ему захотелось — выстрелить в бородатое, искаженное злобой и страхом лицо Бублика. Он уже вскинул ружье, но тут же опустил его. «Нет, нельзя, это будет просто убийство, а Бублика судить должны по всей строгости закона», — подумал Дмитрий Степанович, а вслух процедил грозно:
— Вставай, полицейская шкура. Это был твой последний выстрел... твое последнее убийство... Хотя для тебя последний выстрел еще прозвучит. Бери на плечи убитого. Ну, бери! И шагай, Бублик, шагай!