Последняя черта
Шрифт:
С Ташей тогда был чёткий порядок действий. Придать огласке, распространить, притащить к зданию суда, а затем ждать, кусать губы, оставлять ожоги на руках и надеяться, что всё не зря.
Сейчас нужно было просто ждать. Опять.
Ни одного Ворона это бесило. Пернатый понятия не имел, что творилось с Доктором, как он старался не исчезнуть, отправившись к Шишкину и не взять у него первый попавшийся заказ. Доставить боль кому-нибудь, хотя бы часть, маленькую и незаметную. На своих не сорвётся — хорошо себя выдрессировал, мог нарычать, глухим голосом попросив сквозь зубы "Отъебись", но на этом оборвать и удержать
Сидел, шептал себе под нос какие-то проклятия, в этот самый череп, поднося его близко к губам и никак не мог заставить себя оторваться от этого занятия.
Два дня — как одно мгновение, растянувшееся в вечность. Они толком не разговаривали друг с другом, боясь одного и того же — сорваться. Пожалуй, Таше в этом было хуже всего. Таша не злилась, а просто грустно смотрела на холодные стены квартиры, то докапывалась до тепла Алисы, то забиралась в ванну и сидела там и по два, и по три часа, глядя перед собой. Иногда терялась, принималась сжимать пальцы и тут же наружу просились слёзы — Таша жмурилась, судорожно дышала.
Атмосфера, повисшая в родной, такой уютной некогда квартире, служила контрольным выстрелом в лоб. Как живая Таша себя уже ощущать перестала, а на оставшийся на полке в гостиной ноутбук даже не могла смотреть. Потом Лёха убрал его с глаз долой в ящик.
По ночам — тишина. Днём — тишина. Редкие, еле слышные разговоры, ни к чему не приводящие. Таша кожей чувствовала отчаяние, оседающее на худые плечи и под конец, даже не трогала Алису — на вечно-сильную было смотреть ещё больнее, чем на пустующие полоски связи в углу экрана телефона.
Резкое "дзинь" разорвало тягучий холод, проняло страхом и смешалось с надеждой. Впрочем, Таша быстро поняла, что ОМОН звонить в дверь не будет, потому вылетела в коридор, следом за Лёхой, который уже открывал дверь.
В коридор вышел и заранее бледный Ворон, хотя не знал наверняка — уже почти свыкся с мыслью, что случилось дерьмо.
Меланхолия стояла, будто её поддерживали чьи-то руки — настолько нетвёрдо и неустойчиво. Выражение лица осталось прежним, единственным на почти всю жизнь, раскрасилось только синяками, растрёпанными всклокоченными волосами, которые было некому расчёсывать и бездонной пропастью тоски во взгляде. Если раньше в Мел проглядывала какая-то жизнь: всполохи беспокойства, радости или злости — не за себя, за Марципан — то сейчас не осталось и этого.
— Её нет, — хриплым ледяным тоном выдавила из себя Меланхолия, сделала несколько шагов и прислонилась к стенке, с трудом унимая дрожь в уставших за прогулку ногах.
Её подвезли люди, вместе с остальными, выпущенными сегодня, но ведь нельзя было называть конкретный адрес, а идти было больно. Вообще двигаться было больно, хотелось лечь и замереть, и одна только мысль — где-то кто-то ещё остался — она заставляла куда-то стремиться. Добралась. А дальше что? Этого Мел не знала. Наверное, сдерживать обещание.
Таша опустилась рядом — маленький, испуганный птенец с глазами на мокром месте, осторожно протянула руку к чужой руке, будто спрашивая разрешения, но вздрогнула от стука трости и отшатнулась к Алисе, поднявшись на ноги. Доктор прошёл в коридор, осмотрел Мел отметил перепачканные кровью джинсы и прикрыл глаза.
— В гостиную. Если не хочешь раздеваться — притащите ножницы,
И скрылся в комнате, глотая боль и злобу. Лёха так и стоял, не двинувшись, смотрел на подругу и ждал реакции. Ворон ушёл за ножницами, вернулся с ними — это показалось ему очевидным. Меланхолия была благодарна Доктору за объяснения, что с собой делать; перевела бессмысленный взгляд на Лёху.
— Помоги.
Лёха помог. Забив на отдавшуюся боль в руке, поднял её на руки, осторожно пронёс в гостиную и опустил на диван. Алиса, понявшая что зрелище там, наверняка, не для слабонервных, попыталась утащить Ташу подальше, но та упёрлась, взглянула на подругу почти твёрдо и теперь все оставшиеся члены компании собрались кто где в гостиной.
Только Ворон вручил Доктору ножницы и свалил, теперь к себе, на кухню. Не потому, что не желал знать, что с Меланхолией, а потому, что и так примерно знал. Ещё считал, что если ему бы не хотелось, чтобы другие такое видели, то и Меланхолии не хотелось бы тоже.
Но самой Меланхолии было совершенно всё равно. Что свои, что чужие руки, что раздевают, что срезают ткань — без разницы. Видят синяки, отпечатки грязных подошв на одежде или белые засохшие пятна на коже — не важно. Лежала послушно, готовая выполнить всё, что от неё потребуется и пыталась не проваливаться совсем в беззаботную тёмную пустоту.
— С-с-сука, — только и выдавил Доктор, сжал — разжал кулак, взял себя в руки. — Вытяни руку, хватит с тебя боли.
Он даже лезть туда не хотел. На всю эту кровь своих смотреть не было молчи — хоть звони в скорую или по знакомым, чтобы занимались другие. Ладони в крови — по истине прекрасное зрелище, только если это кровь совершенно чужая или же вовсе врагов. На Меланхолию он извёл последний морфий, после этого уже осторожно коснулся колена.
Картина отвратительная. С замирающим сердцем Доктор надавил и скрипнул зубами.
— Алиса, в аптеку. Бинты, обеззараживающее. Возьми мою карту в пальто. И если там будут — захвати костыли. Трость тоже пойдёт, но лучше их.
Алиса слова не сказала — просто послушно отправилась выполнять поручение.
— Застряла, — посмотрел Док на Меланхолию. — Буду вытаскивать.
Радовался, что диван кожаный и кровь с него оттирать не сложно. Не понимал, как Мел вообще дошла с такой-то травмой, не понимал, как существовала и откуда бралась воля даже дышать, а не сигануть с моста в тёмные воды Невы. Одно засохшее белое пятно, видное на бедре молча стёр влажной салфеткой, откидывая в заготовленный мешок.
Зыркнул на Ташу — та ретировалась прочь, посмотрел на Лёху, надеялся, что действия морфия хватит и просить Герасима держать несчастную не придётся. Вздрогнул.
Начал копаться ещё до возвращения Алисы со всем требуемым, даже с костылями, тоже израсходовав всё, что оставалось. Молился, что бы обошлось простой хромотой и не пришлось ампутировать. Ранение однозначно было запущено, отекло и выглядело до тошноты отвратительно.
Через пол часа только вытащил деформированную свинцовую смерть, отбросил в тарелку и тут же судорожно выдохнул, утирая пол со лба предплечьем. Обработал мазью, потом заткнул рану щедро смоченной спиртом ваткой, сменил их несколько, прежде чем оставил плотно сложенный отрезок и принялся бинтовать поверх.