Последняя дань обычаю
Шрифт:
Хвастун, нахал и болтун! Понятно, почему он так усердно приглашает. Чувствует, хитрец, что подчёркнутое внимание окружающих — маска. Он хочет поднять себя в глазах односельчан. Он всегда был честолюбив. И в качестве жертвы выбрал, конечно, его, Малуна, представителя рода зятей. Ох, этот обычай! Он гадко переползает через пороги веков и десятилетий. Ахмалк… Нужен он Малуну!
Малун всего полмесяца назад побывал в Тул-во. Прямо с самолёта на катер. На плаще ещё серела ленинградская пыль, а он возбуждённо ходил по песчаной косе Тул-во, где, казалось, недавно вместе с другими пацанами и визгливой сворой собак бегал по кустам за бурундуками. Сородичи
Односельчане ожидали учителя с нетерпением. Рыбаки просили совета, как жить дальше — в заливе из года в год становится меньше рыбы.
Надо объединиться с другими колхозами, приобретать флот и выйти в море — другого выхода нет. И Малун говорит об этом на правлении колхоза. Или рассказывает о том, что творится в стране и за рубежом. Для старшего поколения нивхов, которое не читает газет и не понимает радио, он был и газета и радио. Малун запомнил тёплый приём сородичей. И ещё запомнил холодный взгляд в затылок.
На этот раз Закун прямо на берегу, даже не дав Малуну выйти из лодки, сказал громко, чтобы все слышали:
— Вот и приехал к нам медвежатник! Смелости тоже учили в институте?
Что и как ответить на эту бестактность, Малун не знал. Потому разозлился, но не подал виду.
…Широкая чугунная сковорода тяжело прокатывается по кускам свинца. Дробный стук разносится далеко окрест.
— Будто мелем кости, — сказал Малун.
— Эй! Не говори так! — вдруг запальчиво крикнул Закун. — Ты же собрался на охоту, а не на игру какую-нибудь. Уйкра [1] . — Но потом спохватился и, оправдываясь, сказал: — Охотничий обычай так велит.
1
Уйкра — грех.
Малун отметил про себя, что, поменяйся они ролями, Закун использовал бы этот случай для бесконечных насмешек при людях.
…Дул тлани-ла — олений ветер. Он идет с океана, сырой и холодный. Даже в августе при этом ветре только ватная куртка с обливкой из брезента может спасти от озноба. Комары и мошки стынут и становятся вялыми. Оленям благодать — гнус их не беспокоит, они большими стадами совершают перебежки в поисках лучших ягельников. Вот и назвали этот ветер «оленьим».
Закун зябко поёжился и поднял капюшон.
Между дюнами стыло поблескивали озёра. Осока на их берегах звенела, будто жестяные пластинки. Охотники прошли несколько рядов дюн и вышли к мелким зарослям кедрового стланика. Между кустами виднелись следы оленей, но медвежьих не видно. Можно подумать, что медведи ушли с косы. Закун так и сказал:
— Медведи ушли в тайгу.
— Не может быть, — ответил Малун. — В тайге нет ягоды.
Уже давало знать о себе расстояние, пройденное по сыпучим пескам и кустарникам.
— Медведя бить легко. Он большой, — опять начал Закун. — Бьёт тот, кто ближе к нему и кому удобнее. Лучше бей ты, а я буду добивать. Это по нашим обычаям.
«А шкуру заберёшь ты „по нашим обычаям“, — разозлился Малун, но ничего не сказал.
Прошли ещё километра
Вдруг Закун крепко схватил руку Малуна: охотники шли по ещё тёплым отпечаткам больших лап.
Это было исключительное лето — лето без дождя. Такого давно не было на Сахалине. Медведи, голодные и злые, бродили близ селений. Непрерывающееся утробное урчание и сосущая боль в желудке заставляла их бродить целыми сутками.
…Медведица была старая. Огромная и сильная, она долго дралась с другими медведями, пока не стала хозяйкой большого урочища, богатого ягодой, муравейниками и дичью. Возвышенные места сплошь заросли длинноветвистой таёжной брусникой, низкие сырые берега реки поросли голубицей и малинником. А осенью в реку входит кета. По утрам медведица выходила на реку и на перекатах ловила рыбу. Она ловко подхватывала цепкими когтями больших и упругих рыбин и бросала на берег. А там её детёныши, маленькие и пушистые, прокусывали рыбам голову.
Поздно осенью медведица со своими детёнышами поднималась вверх по долине реки и ложилась в берлогу у подножия горы. Так было каждый год. Нынче же лето подходило к концу, а семейство медведицы ещё не накопило жиру, чтобы думать о берлоге. Медведица остервенело преследовала бурундуков, разоряла их гнёзда глубоко в земле и поедала все их запасы. Но рытьё бурундучьих нор утомительно и только ещё больше истощало медведицу. Иногда ей удавалось поймать обессилевшую от голода куропатку. Тогда медвежата дрались из-за каждого пёрышка.
Она оставляла детёнышей у суковатого дерева, а сама уходила на охоту. Однажды она вернулась с охоты и не нашла старшего медвежонка. Голод вынес его из кустов, и он обалдело понёсся куда глаза глядят — авось где-нибудь да наткнётся на пищу. Мать с другим медвежонком долго шла по следу глупого пестуна. Но на болоте потеряла его. Несколько ночей и дней она тонко и протяжно кричала, звала сына, но тот не объявлялся. Может быть, он нашёл пищу и сейчас быстро накапливает жир. А может… Беспокойство не покидало мать.
Уже листья, трепетно дрожа, срывались с ветвей и нехотя ложились на землю. Уже начались нудные осенние дожди, способные вызвать только досаду. А медведи всё рыскали в поисках пищи.
…Медведица долго не решалась идти через залив на косу. В давние времена она бывала там. И знала тамошние ягодные места. Но страшно идти туда — там люди. Когда медведица вспомнила людей, у неё заныла правая лопатка. Туда в позапрошлом году ударил человек чем-то горячим. Рана долго не заживала. Боль напоминает о встрече на косе, пугает её. Но она хорошо помнит тамошние ягодные места. Скоро время ложиться в берлогу на долгую зиму. Надо за оставшееся время накопить жиру. На косу! На косу! И медведица, тяжело опустив голову, будто собралась разбить невидимую преграду своим твёрдым лбом, решительно вышла на высокий берег залива.