Последняя дверь последнего вагона
Шрифт:
Вот и сейчас метрах в пяти от нашего столика по палубе прогуливается вооруженный Снайпер, не сводя с меня глаз.
Его лицо мне смутно знакомо, но я никак не мог вспомнить, где и когда встречал его.
Лишь сейчас, когда наши взгляды вновь встречаются, я вздрагиваю, узнав этого парня.
Это было еще в Инске, где мы работали год назад со Слегиным. Именно там я обрел свой проклятый Дар. И именно там я в первый (и думая, что в последний) раз вернул к жизни продавца, погибшего от рук грабителей во время налета на его магазинчик. Кажется, его звали не то Виктор, не то Виталий…
Я пожалел тогда не его самого, а его беременную
А теперь он сторожит меня, держа палец на спусковом крючке, и по лицу его видно, что он, не задумываясь, нажмет на курок, если в том возникнет необходимость.
Что же могло произойти всего за год? Каким образом судьба привела его на службу к безумцу, планирующему погубить все живое на Земле? И что сталось с его женой и дочерью, раз они не смогли удержать его от вступления в банду «воскрешенных»?
Или Дюпон все-таки говорил мне правду? Неужели действительно все обстоит именно так, как он мне поведал? Конечно, даже в этом случае я не собираюсь оправдывать те преступления, которые он и его подручные совершили и собираются совершить. Я могу только понять те мотивы, которыми они руководствовались.
Но в данном случае понять — не значит простить, хотя известное изречение утверждает обратное.
Предположим, что наш мир — действительно лишь придаток другого, более совершенного мира. Причем сыгравший свою историческую роль и теперь превратившийся в тормоз для дальнейшего развития цивилизации по экспоненциальной кривой. Наверное, с точки зрения тех, кто оказался в Ином Мире, единственным решением остается уничтожение нас, жалких смертных. Ан масс.
Но что делать всем нам — и тем, кто не ведает, что является камнем на шее для более совершенных существ, и тем, кто, подобно мне, осведомлен об этом? Покорно согласиться с приговором и, не сопротивляясь, дать палачам казнить всех нас до единого? Попытаться вступить в переговоры с теми, кто вынес нам страшный приговор, и с теми, кто взял на себя миссию по приведению его в исполнение? Устроить этакий торг по принципу: а давайте мы пообещаем вам, что не будем больше рожать детей, лечить больных и отказываться от самоубийственных факторов типа войн, наркотиков и загрязнения окружающей среды, а вы взамен оставите нас в покое? Глядишь, через несколько столетий проблема решится сама собой, потому что мы к тому времени успешно выродимся сами…
— Помните, как вы упрекали меня в человеконенавистничестве? — нарушает молчание Дюпон, словно читая мои мысли. — Конечно, у вас были на то все основания, потому что тогда вы еще не проникли в суть проблемы… Но поверьте, я — да и большинство моих ребят тоже — далек от того, чтобы ненавидеть людей. Мы ведь не дикари какие-нибудь, а цивилизованные, воспитанные люди… Просто обстоятельства складываются так, что приходится выбирать, кто будет жить: мы или вы. Вы же не испытываете ненависти к силам природы, хотя ежегодно в мире от тайфунов, наводнений и землетрясений гибнут тысячи людей, верно? Так за что же вы так ненавидите нас, сударь? Ведь мы — всего лишь функции, посредством которых система мироздания корректирует самое себя, добиваясь оптимальной адаптации к окружающей среде. И, кстати говоря, всякая функция — бессмертна…
Я откидываюсь на спинку белоснежного кресла.
— Ах, функции? — переспрашиваю я. — То есть как бы стихийные бедствия, да?.. Вы забываете, Артур, что, в отличие от цунами
Лицо Дюпона на глазах каменеет. Рука его непроизвольно дергается к карману шикарного белоснежного пиджака, оттянутому тяжестью «люгера», но, помедлив, возвращается на место. — Что ж, — с притворным сожалением вздыхает Дюпон. — Мне искренне жаль, что вы оказались упрямым слепым, не желающим прозреть. Ладно, пусть ваши убеждения остаются при вас… В конце концов, я не предвыборный агитатор и не миссионер, обращающий туземцев в святую веру. С этого момента… Коммуникатор, лежащий перед моим собеседником на столике, вдруг издает отчаянное, какое-то заячье верещание. — Слушаю, — говорит Дюпон, поднеся аппарат к уху. И внезапно меняется в лице.
Вскакивает на ноги. Так, что легкое плетеное кресло переворачивается и отлетает к ограждению борта.
— Виталий! — кричит он охраннику. — Уходим в трюм! Помоги этому иисусику, да побыстрее!..
Что-то явно случилось. Неужели Слегину все-таки удалось напасть на мой след?
Парень с автоматом, не церемонясь, вытаскивает меня за шиворот из кресла и волочет в направлении трапа, ведущего в недра судна.
Теперь или никогда!..
Изловчившись, я бодаю своего конвоира затылком в нос и одновременно наношу ему удар каблуком — насколько мне позволяют ножные кандалы — в кость голени. Хватка Виталия ощутимо ослабевает, и я успеваю еще двинуть ему локтем под ребра, но Дюпон не дает мне развить успех. Он бьет меня рукояткой пистолета в челюсть, и я не успеваю увернуться от удара. В голове моей словно взрывается белый шар боли, и, потеряв равновесие, я рушусь навзничь на палубу.
— Вставай, — хрипло приказывает мне Дюпон, передергивая затвор. — Вставай, если не хочешь навек расстаться со своим миром…
Но я не тороплюсь выполнить его приказание. Над головой Дюпона я вижу почти отвесно пикирующий на судно джампер без опознавательных знаков, но явно не мирного назначения.
Булат все-таки нашел нас!
Эта мысль наполняет меня удовлетворением.
— Нет, — говорю я своему врагу, превозмогая боль в голове. — Не встану… Ты все равно опоздал, гад!
Дюпон в отчаянии оглядывается, и по его лицу проносится тень от джампера, замедляющего скорость падения, чтобы повиснуть над палубой.
В его открытом люке копошатся фигуры в боевых комбинезонах, готовясь к высадке, и тут с неба звучит громовой голос:
— Всем оставаться на местах! Работает Раскрутка! Не двигаться!.. Повторяю: всем бросить оружие и лечь лицом вниз, руки за голову!
Голос принадлежит Слегину, и я с облегчением вздыхаю. Мне даже кажется, что боль в голове утихла.
Кто-то совсем рядом открывает по джамперу огонь длинными очередями, и я не сразу догадываюсь, что это стреляет Виталий.
Напрасно ты это делаешь, парень, ох напрасно. Да будет тебе известно: Слегин почему-то не любит, когда в него стреляют.