Последняя глава
Шрифт:
Фрекен, конечно, еще было неясно кое-что, и он бодро и решительно сознался: вовсе он не помещик финляндский, здесь его родина, — маленькая усадебка с лошадью и четырьмя коровами — и что только для него значит быть на свежем воздухе! Но он прослужил шесть лет в одном банке, и там у него не было ни одного радостного дня, он крестьянский сын, хорошо знающий, что бык — животное с роговыми копытами; его тянуло обратно на родину. Не без основания его влекло к сэтеру Даниэля, к маленьким домикам, крынкам с простоквашей, к постели с одеялами из шкур — ведь это было то,
То, что должно было вернуть ему здоровье, черт возьми… Но эти идиоты не хотели понять этого, они хотели только схватить его при первой возможности. Но ведь, правда же, у него не было никаких барских причуд, он ведь не поехал в Париж, в какую-нибудь большую гостиницу, чтобы прокутить там свою добычу, он искал свежего воздуха, гор и неба. Почему он выдавал себя за графа? Это нетрудно понять: конечно, ради того, что это давало ему больше безопасности. Не так скоро заподозрят Флеминга, как какого-нибудь Аксельсона. — Дома мы дважды в день, утром и после полудня, ходим в хлев, — сказал он: — моего отца нет в живых, мать мою зовут Лизой. Для нее такая великая радость, прямо милость божия слышать, как хорошо ее сыну здесь в горах; она хвастает мною перед другими женщинами, она всегда гордилась тем, что я попал на службу в банк. Если бы только она умерла вовремя и катастрофа миновала бы ее!
Это было, правду сказать, точно внезапный гром и для фрекен д'Эспар, но она сказала тем не менее:
— Ну, ну, не надо так к этому относиться.
Да, он был совершенно готов к тому, что в один прекрасный день его арестуют, это был только вопрос времени; там внизу, когда они сидели вместе, одно слово запало ему в душу, как искра.
Господин Флеминг действительно опустил теперь руку в карман, достал бумажник и вынул пакет, как бы письмо:
— Я хочу приготовиться, — сказал он. — Это вот деньги. Что мне с ними делать? Сжечь?
— Вы это не всерьез!
— Да, я этого не сделаю. Но уже нет времени унести их отсюда; в эту минуту, меня может быть, уже подкарауливает кто-нибудь. Вы понимаете, кого я имею в виду.
— Я их спрячу, — говорит фрекен.
— Да, вы согласны! Вы не боитесь?
Она только кивнула беззаботно головой и улыбнулась.
— Да, дело-то в том, что и вы тоже не совсем можете быть покойны, это мне пришло в голову несколько дней тому назад. Мы так много бывали вместе, что подозрение может пасть и на вас. По существу это ведь и было основанием, почему я побудил вас привлечь фрекен Эллингсен в нашу компанию, а через нее потом и этого оптовика Бертельсена.
Фрекен д'Эспар взяла со стола толстый конверт и сунула его за лиф, прямо на обнаженную грудь.
— Пока! — сказала она.
— Ну вот, прекрасно. Я мог бы, конечно, сжечь деньги, — продолжал он. Но ведь может случиться, что он и не умрет, что он неожиданным образом переживет свое наказание; его болезнь — капризная болезнь, у нее может быть самый неожиданный исход. Если он перенесет заключение…
Фрекен д'Эспар закивала головой, выражая, что не за чем говорить дальше, что она сама
— Я вот еще что хочу сказать, — продолжал он. — Чтобы вам не слишком рисковать здесь из-за вашего знакомства со мной, я, конечно все буду отрицать. Понимаете? Все до последней малости буду отрицать. Даже если я буду осужден, я все буду отрицать. Что мне другое делать? Да и в самом деле, я не совершил никакого преступления, я только хотел создать себе возможность сохранить жизнь.
— Да, конечно.
Они были так единодушны в этом деле, так согласны; деньги сосчитаны не были, не была названа сумма. Уходя из комнаты, фрекен унесла половину тяжести с груди господина Флеминга. Все произошло так просто и естественно.
Она почти сейчас же опять постучала к нему в дверь, вошла и сказала:
— Здесь не лесман, а его писарь.
Господин Флеминг испугался, что она ходила вниз к прислуге и задавала ей неосторожные вопросы, но она успокоила его с лукавой улыбкой.
— Я спросила про ректорских детей, — пояснила она.
— Так, стало быть писарь — какой такой?
— Тот, который сбежал с возлюбленной Даниэля. Господин Флеминг подумал: ленсман или писарь — одно и то же, это только вопрос времени. «Сегодня среда, я должен уехать».
Господин Флеминг мог бы быть совершенно спокоен сегодня: писарь, вернувшись с рыбной ловли, покинул санаторию и отправился домой; фрекен д'Эспар сама видела, как он ушел. Если у него и было какое-нибудь намерение, случай помешал этому. Население санатории полно было разговоров о полицейском служителе: он побывал в воде и пришел насквозь промокший сверху донизу, даже его фуражка с золотой лентой и золотым львом была похожа на тряпку. — Что там с вами случилось? — спросили его некоторые, в том числе фрекен д'Эспар. — Не болтайте об этом, — ответил он, — такая напасть, оступился на скользкой горе, и покатился на дно!
Ему невозможно было скрыть, что его спасли маленькие мальчики.
Замечательные мальчуганы, они сначала бросили ему палку, но так как полицейский все лежал в болоте и не вылезал, то они спрыгнули вниз и вытащили его на свет божий. Такие чертовы ребята у ректора, озорники, любители приключений, но настоящие мужчины. Он теперь в постелях, пока их платье сушится.
Господин Флеминг и фрекен д'Эспар могли свободно передохнуть; они выпили вина, оживились, сидели, протянув ноги, и постукивали башмаками. Это было веселье приговоренных к смерти.
Она подшучивала над его страхом перед писарем, — рыбак, свалившийся в воду головой вниз, вот так уж можно сказать!
Господин Флеминг заразился на некоторое время ее беззаботностью и добавил со своей стороны с непринужденной веселостью:
— На этот раз пришлось ему уйти, несолоно хлебавши.
— Побрел домой, как мокрая курица. Я его видела.
— В сущности, — сказал он, смеясь, — в его поведении была какая-то деликатность, потому что, если бы ему пришлось пустить в дело наручники, то мокрые наручники испортили бы мне манжеты.