Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось

Цирулис Гунар

Накануне отъезда Алексис со свидания с Таней вернулся раньше обычного и стал укладывать в сумку вещи. Ималда приготовила на ужин целую тарелку бутербродов. За едой Алексис опять рассказывал о своих радужных перспективах, он немного выпил и теперь говорил веселее обычного, разрисовывая очень яркими красками как надежды, так и их осуществление, но Ималде брат казался каким–то надломленным, что–то потерявшим, будто весельем пытался компенсировать потерянное. Однокурсников по мореходке теперь он представлял неотесанными голодранцами, а товарищей по судну — не владеющими элементарными навыками морского дела. Обо всем он говорил нетерпимо, осуждая то, чем раньше восхищался, и восхищался

тем, что раньше осуждал. Ималда не могла разобраться во всех его «за» и «против», она видела только, что брат переменился и чванливостью стал напоминать отца до ареста — все моря ему по колено, а горы по пояс, со всеми выдающимися личностями он в приятельских отношениях, исключая, правда, римских императоров: те умерли еще тысячу лет назад.

После ужина они спокойно разошлись по комнатам, Ималда немного почитала, потом заснула.

Среди ночи ее разбудили необычные звуки — она не сразу сообразила, в чем дело.

Сон окончательно слетел, когда поняла, что странные звуки, доносившиеся из соседней комнаты, — всхлипывания. Сомнения не было — плакал Алексис. Чтобы сдержать рыдания, он, видно, кусал подушку, и потому плач походил на поскуливание.

Она села на кровати, обхватила колени руками.

Отчего плачет Алексис? Может, войти к нему, успокоить? А как успокоить, если она не знает причины?

А из соседней комнаты все доносились с трудом сдерживаемые мужские рыдания.

Ималде стало страшно. Она считала, что знает Алексиса — слезы у брата не могут вызвать ни несчастная любовь, ни потеря имущества, ни сочувствие к чьим–то злоключениям, какие описывают в старинных романах.

Войти и просто поговорить — может, ему станет легче?

Но всхлипывания прекратились так же быстро, как и начались, потом она услышала скрип диванных пружин.

Ималда залезла под одеяло с головой и притворилась, что спит, напряженно прислушиваясь к движениям брата.

Вот он вышел в коридор и на ощупь отыскал дверную ручку ванной комнаты. Потом полилась вода — наверно, Алексис умывается.

Да… взял с крючка полотенце, вытирает лицо, тихонько, на цыпочках пошел обратно в свою комнату.

Утром Ималда проснулась оттого, что услышала, как брат запирает входную дверь. В тишине щелчок замка прозвучал очень громко, но шагов Алексиса, когда он спускался вниз по лестнице, она уже не слышала.

Ималда подумала, что она опять притворилась бы спящей, если бы брат был еще дома. Чтобы избавить себя от неприятных вопросов, а его — от неприятных ответов.

А в голове все вертелся неотвязный вопрос — почему он плакал?

Но через несколько дней события вокруг самой Ималды закрутились таким вихрем, что уже не оставалось времени задумываться над тем, почему плакал брат.

В небольшом коридорчике туалетной комнаты Константин Курдаш помыл руки и включил электросушилку. Руки еще не обсохли, когда поток теплого воздуха прекратился. Константин злобно глянул на дежурного за столиком в углу — старик следил тут за порядком и приторговывал разной мелочью: вечерними газетами, маникюрными ножницами, расческами, кремами и желающих «освежал» одеколоном из старомодного пульверизатора с резиновой, как от клистира, грушей. Ясно: проделки старика. Это он отрегулировал сушилку так, чтобы быстро выключалась и чтобы потом у него просили салфетки — вон сложены белоснежными стопочками. Он их дает — за денежки, конечно! Только меня на мякине не проведешь, я и сам умею!

Помахивая руками, чтобы обсохли и чтобы потом натянуть, на них лайковые перчатки — без них Курдаш чувствовал себя непривычно и неудобно — Константин вышел в холл.

У дверей стояла какая–то девица из варьете.

Сегодня швейцар был настроен

благодушно: не сказав ни слова, подошел к двери и толкнул ее ладонью, продемонстрировав, что не заперта. То есть девчонка могла бы и сама открыть, а не ждать, пока другие откроют.

Нет, девчонка была какая–то странная — то ли таблеток наглоталась, то ли нанюхалась чего — лицо окаменевшее, глаза стеклянные, смотрит на его, Константина, руку так, словно вот–вот вонзит в нее свои зубы.

Ималда, пошатываясь вышла на улицу и остановилась совершенно ошеломленная.

На тыльной стороне ладони она заметила рыжеватые волоски, а на четырех пальцах — по серо–синей татуированной цифре, которые вместе составляют число «1932».

В памяти снова возникло лицо. То был лишь контур, словно вырезанный из черной бумаги и наклеенный на белую: лоб, нос, губы, подбородок.

Та же рука, то же лицо.

«Наверно, у меня снова начинается припадок! — с испугом подумала Ималда. — Неужели опять болезнь обостряется?»

«Однако разрушение зданий, т. е. прогрызание стен, еще не самый большой вред, наносимый человеку крысами. Несравненно больше терпит он от их прожорливости. Им все съедобное хороша. Все, что ест человек, с руки и крысам. Оне не ограничиваются этим, но разделяют также и вкус человека к напиткам. Не достает только, чтобы оне пили водку, и тогда крысы помогали бы человеку во всех его гастрономических занятиях. Не довольствуясь разнообразием и богатством человеческой кухни, крысы жадны и к другим веществам, а при случае нападают и на живыя существа. В случае нужды не брезгают самыми грязными остатками человеческаго хозяйства, даже большия охотницы до гнилой падали; жрут кожу, рог, зерна, древесную кору, и вообще всевозможный растительныя вещества; если же чего не могут съесть, то по крайней мере, гложут. Достоверно известны случаи, когда крысы заедали живых детей, и наверно, всякий хозяин испытал, как сильно достается от крыс домашним животным. Откормленным жирным свиньям крысы прогрызают дырья в теле. Гусям, запертым в тесныя клетки, выгрызают плавательныя перепонки; индейкам, во время высиживания яиц, выедают дырья на ляжках и спине; маленьких утят утаскивают под воду и, утопив, выходят с ними на сушу, чтобы спокойно позавтракать. У известного торговца животными Хагенбека оне прикончили троих молодых африканских слонов, сгрызя у этих громадных животных подошвы ног.

Где разведется много крыс, там оне становятся буквально невыносимы. Есть места, где оне расплодились в таком громадном числе, о котором мы не можем даже составить себе понятия. На одной бойне в Париже в течение четырех недель убили 16 000 штук крыс, а на живодерне вблизи того же города крысы в одну ночь съели 35 лошадиных трупов, вплоть до костей.

Как только оне заметят, что человек делается безсильным перед ними, дерзость их становится поистине изумительна. Остается или злиться на этих скверных животных, или хохотать над их безмерной наглостью.

Лас–Казес рассказывает, что 27 июня 1816 года Наполеон со своею свитою должен был остаться без завтрака, потому что накануне ночью крысы забрались в кухню и утащили все припасы. Крыс там было чрезвычайно много, и оне были донельзя злы и нахальны. Для них было достаточно нескольких дней, чтобы прогрызть стены и досчатые перегородки убогаго жилища великаго императора. Во время обеда Наполеона оне являлись в столовую и обыкновенно после обеда начиналась с ними война. Однажды вечером император хотел убрать свою шляпу и вдруг из нея выпрыгнула большая крыса. Конюхи пытались заводить домашних птиц, но должны были отказаться от этого, потому что крысы поедали птиц, стаскивая их даже ночью с деревьев, на которых те спали.»