Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось
Шрифт:
Когда же в ресторане узнали, кто и каким образом заложил директора, Люда с перекошенным от злобы лицом закричала:
— Такому прямая дорога в тюрьму! У нас в стране правильные законы и я вас, жлобов, всех на чистую воду выведу!..
Людмила Пожарецкая была материально ответственным лицом за посуду.
Вдруг у нее стали пропадать тарелки и рюмки. Понемногу, но каждый день. Люда пристально следила за официантами и работницами кухни, пожаловалась Леопольду, но не помогло.
Стоимость исчезнувшей посуды у Люды вычли из зарплаты, но она почему–то не подняла шум, как раз наоборот — стала тише воды, ниже
Не помогло и это — посуда все пропадала. У Люды снова вычли из зарплаты. Тогда Пожарецкая написала заявление об уходе и уволилась по собственному желанию.
Следователь испытывал странное чувство, ибо допрашиваемый вел себя странно.
Следователь неторопливо вынимал из папки документы и раскладывал их на небольшом и простом, как школьный, письменном столе, в котором недоставало ящиков — просто они были здесь не нужны, зато ножки стола были крепко привинчены к полу, как и у обеих табуреток.
Помещения для допросов были переоборудованы из бывших камер–одиночек, снаружи по коридору взад–вперед ходила стража, изредка заглядывая в окошечки дверей.
Роман Романович вынул из кармана ватника пачку сигарет «Pall Mall» и, не спросив разрешения, закурил.
— Я привык к хорошим сигаретам, от дрянного табака по ночам у меня разыгрывается кашель…
Оправдывается?
Рауса откинулся было назад, забыв, что у табуретки нет спинки. Тогда заложил ногу за ногу. И следователь подумал: бывший директор «Ореанды», видно, мысленно сидит в своем кабинете, как в часы приема посетителей.
— Вы уже получили заключение из психиатрической больницы?
— Еще нет, — отвечал следователь.
— Что–то долго возитесь — не уложитесь в срок! Что касается меня, то заявляю, что к Мелнаве претензий не имею. Если судить объективно — ничего не случилось. Лично я считаю, что девчонка совершила преступление в состоянии аффекта. Я много над этим думал и иначе объяснить ее поведение не могу. Я делал Ималде только добро. Даже уволил для ее же блага — чтобы она не оказалась одна против всего коллектива.
Бывший директор, видно, и впрямь так думал — он даже не заметил недоумения в глазах следователя.
— Кто звонил в «скорую помощь»? Я проверил — вызов по адресу Ималды Мелнавы зарегистрирован.
— Если бы ее отвезли в больницу, все от этого только выиграли бы. И прежде всего — она сама! Дальнейший ход событий неопровержимо доказывает это.
— Может, я неясно сформулировал вопрос?
— Вы подозреваете, что звонил я? — Раусу, казалась, эта мысль развеселила. — С вашего позволения… — он закурил еще сигарету. — Признаюсь, я не догадался! Полагаю, что звонивший наверняка так и останется в ваших бумагах «неизвестным лицом». Может, это был кто–то из «Ореанды»… Если индивид противопоставляет себя коллективу, он обречен на проигрыш!
— Да, а если коллектив противопоставил себя обществу?
От этих слов Рауса буквально рассвирепел, подскочил, но тут же сел на место.
— А что общество выиграло? Что? В этой самой «Ореанде»? Нерегулярно, но до меня все же доходят сведения о переменах там… Программа варьете ниже всякой критики, помещения убирают и посуду моют кое–как, из старых официантов осталось всего несколько человек, а новые не умеют и не хотят прилично обслуживать, кухня стряпает невкусно, потому что качество продуктов из рук вон плохое. Хороших продуктов
— Мы уклонились от темы! — сухо сказал следователь. Он знал, что Рауса прав. Знал и то, что много еще таких людей, кто убежденно говорит: «У нас честно работать невозможно, наша честность даже не выгодна — еще одно лишнее бремя для общества!» И есть должностные лица, которым удобно слышать подобные мнения, — благодаря им и возникают легенды об объективных причинах. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Усталый человек медленно поднялся по лестнице на шестой этаж.
Открыл дверь, у порога разулся, не спеша переоделся в испачканный известкой комбинезон, переобул туфли и, недолго поразмыслив, сложить или не сложить из газеты колпак, решил работать без него. Зашел в кухню, помешал в ведре синтетической клей для обоев — он уже достаточно разбух, — осмотрел свои орудия труда, выстроенные красивым рядком вдоль стены: шпатели, разные кисти, пакетики с сухой краской, клещи, рубанок, молотки.
Выбрал широкую кисть, взял ведро с клеем и, осмотрев углы потолка, — не надо ли подбелить? — направился в комнату.
— Добрый вечер! — приветствовал он Хозяина.
Иногда ему казалось, что Хозяин смотрит на него приветливо, иногда — с ненавистью. Усталый человек понимал: все это фантазии, потому что портрет — нечто неподвижное, застывшее, а причина разного его восприятия — в собственном неустойчивом настроении.
Он прикрыл окно, которое оставил вчера открытым, чтобы помещение проветрилось. Наступала мягкая теплая ночь угасающего лета. Человека все время клонило ко сну.
— Извини, что опять пришел поздно и нарушаю твой покой, но в другое время не могу. У меня много детей и, стало быть, мало денег, но лучше уж так, чем наоборот. Трое их. Нынче это много, хотя у тебя наверняка было три брата и три сестры, но даже столько раньше считалось «так себе — не много». Мастеров нанимать мне не по карману, потому и делаю ремонт сам.
Ему было жаль, что, пожалуй, никогда не узнает имени Хозяина, а также не узнает, за что тот имеет Лачплесиса третьей степени — орденом награждали исключительно за личную отвагу и вручали его вместе с описанием совершенного подвига.
— Довольно болтать, пора за работу!
Повернулся спиной к Хозяину, взобрался на стремянку почти под самый потолок и начал равномерно наносить клей на стену, размышляя об ордене и геройстве и о том, что геройство никогда не вознаграждается как следует: вот хоть ты — во фраке, а квартиру имел на шестом этаже. Вряд ли в те времена тебя заботило улучшение кровообращения и сердечной деятельности. Шестой этаж — пожалуй, признак скромного достатка. К тому же истинное геройство и не жаждет вознаграждения, а, скорее, является внутренней потребностью в конкретный момент. Те, кто не способны на геройский поступок и осознают это, считают его ограниченностью и даже глупостью. Если бы геройство шло от расчета, — размышлял человек, — то в жизни можно было бы встретить и такие предложения: «Проявлю смелость на столько–то рублей и столько–то копеек!»