Последняя инстанция

Корнуэлл Патрисия

— Только не сегодня, капитан. — Анне сейчас не до Марино с его глупой бравадой. Она целует меня в щечки и, стараясь не потревожить больную руку, осторожно обнимает, хотя в касании ее пальцев чувствуются душа и сердечная теплота. Марино опускает сумки на роскошный шелковый ковер в фойе, который залит хрустальным светом будто составленной из крошечных кристалликов льда люстры.

— Могу налить с собой супа, — обращается Анна к Марино. — Тут всем хватит. Очень полезно для здоровья. Ни капли жира.

— Нет уж, обезжиренная еда не стыкуется с моим вероисповеданием.

Отчаливаю. — Он старательно избегает моего взгляда.

— А где же Люси? — Анна помогает мне снять пальто, и я судорожно пытаюсь стянуть с гипса рукав и тут, к своему стыду, обнаруживаю, что забыла перед выходом снять рабочий халат.

— Я смотрю, никаких автографов, — говорит Анна. Да уж, никто не подписался и не подпишется на моем гипсе. У хозяйки дома своеобразное, суховатое чувство юмора. Она может отпустить остроту без тени улыбки на лице, и если слушаешь ее не слишком внимательно или просто не восприимчив к тонкому юмору, даже не заметишь, что было смешно.

— У нас уровень не тот. Люси теперь только в «Джефферсоне» гостит, — саркастично замечает Марино.

Анна заходит в гардеробную, вешает пальто. Моя нервозность быстро сходит на нет, вот только тоска костлявой рукой сжала сердце и в груди тесно. Марино все делает вид, будто не замечает моего присутствия.

— Пусть даже не сомневается, я рада ее видеть. Люси здесь долгожданная гостья, двери моего дома всегда для нее открыты, — говорит мне Анна. За несколько десятков лет, что она живет в Америке, ее жесткий немецкий акцент так и не смягчился. Она по-прежнему произносит тяжелые штампованные фразы так, будто мозгу приходится преодолевать массу поворотов, прежде чем мысль дойдет до языка. Сокращения Анна использует редко, и мне всегда казалось, что она в душе предпочитает немецкий, а по-нашему изъясняется лишь в силу необходимости.

Через открытую дверь видна удаляющаяся спина Марино.

— Анна, а почему ты сюда переехала? — ни с того ни с сего переключаюсь на эту тему.

— Куда именно? Почему я живу в этом доме? — Она внимательно меня изучает.

— В Ричмонд.

— Тут все просто: по любви. — Это прозвучало безо всякой интонации, непонятно, что подруга чувствует.

Ночь входит в свои права, и за окном холодеет. Большие ботинки капитана хрустят по снежному насту.

— А что за любовь такая? — любопытствую я.

— К человеку, который оказался напрасной тратой времени.

Марино стучит по порожку, отряхивая снег. Забирается в подрагивающий пикап, который ревет как внутренности огромного корабля, изрыгая выхлоп. Ведь спиной чувствует мой взгляд — и все равно изображает, будто остается в неведении и его это нисколечко не волнует. Захлопнул дверь и приводит своего бегемота в движение. Огромные шины плюются снегом: машина отъезжает. Анна закрывает входную дверь, а я стою в проходе и молча смотрю перед собой, потерявшись в водовороте мыслей и чувств.

— Давай-ка устраиваться, — предлагает она, касаясь моей руки.

Прихожу в себя.

— Разозлился как черт.

— Хорошо,

что не наоборот, а то как бы не заболел. Для него злиться и грубить — нормальное состояние.

— Сердится на меня из-за покушения. — Я безмерно устала. — Почему-то у всех я виновата.

— Ты просто вымоталась. — Она останавливается в прихожей, слушая, что я отвечу.

— Я теперь должна перед всеми извиняться за то, что кому-то вздумалось на меня напасть? — Возмущение перекипает через край. — Я что, напрашивалась? Что-то не так сделала? Ну да, открыла ему. Никто не совершенен, но ведь обошлось же? Все живы-здоровы, так в чем проблема-то? Зачем на меня всех собак вешать?

— Да никто на тебя собак и не вешает, — отвечает Анна.

— Чем я виновата?

— А ты считаешь себя виноватой? — Внимательно изучает меня; выражение на ее лице правильнее всего охарактеризовать словом «рентген». Она будто просвечивает меня насквозь, до самых косточек.

— Нет, конечно, — отвечаю. — Я тут вообще ни при чем.

Анна закрывает дверь на засов, включает сигнализацию и ведет меня на кухню. Пытаюсь вспомнить, когда я ела последний раз и какой теперь день недели. Наконец доходит: суббота. Я ведь уже несколько раз об этом спрашивала. С тех пор как я чуть не погибла, прошло двадцать часов.

Стол накрыт на двоих, на плите дымится большая кастрюля с супом. Чувствую запах печеного хлеба. Неожиданно накатывает тошнота, и в то же время просыпается волчий аппетит. Впрочем, несмотря на все это, рассудок регистрирует одну деталь: если Анна ждала и Люси, почему приборов только два?

— Когда Люси возвращается в Майами? — Анна словно мысли мои прочла. Поднимает крышку и помешивает суп длинной деревянной ложкой. — Что тебе налить? Виски будешь?

— Да, обязательно.

Вытаскивает пробку из бутылки виски и разливает ее драгоценное розовое содержимое по граненым хрустальным стопочкам, заполненным кусочками льда.

— Не знаю, когда Люси ждут. Понятия не имею, честно. — Я начинаю рассказывать то, чего Анна, возможно, не знает: — У АТФ в Майами одна операция прогорела, плохо дело вышло. Завязалась перестрелка. Люси...

— Да-да, Кей, я помню. — Анна протягивает мне выпивку. Временами, даже когда она совершенно спокойна, ее голос выражает нетерпение. — Об этом трубили в «Новостях». И я тебе звонила, помнишь? Мы разговаривали про Люси.

— Ах, ну да, — пробормотала я.

Анна усаживается на стул прямо передо мной, кладет локти на стол и, склонившись вперед, внимательно слушает. На удивление подтянутая женщина, высокая и крепкая, этакая Лени Рифеншталь, которую не страшат годы. Синий спортивный костюм подчеркивает потрясающие васильковые глаза, серебристые волосы зачесаны назад в аккуратный конский хвост, затянутый черной вельветовой лентой. Наверняка не скажу, делала ли она подтяжку лица и вообще прибегала ли к помощи пластической хирургии, хотя подозреваю, что современная медицина имеет некоторое отношение к ее внешности. Анна легко сойдет за пятидесятилетнюю женщину.