Последняя из рода Тюдор
Шрифт:
– Нет. Ты сама-то спрашиваешь своего отца о том, какие у него планы?
В ответ я качаю головой.
– Он что-то обсуждает с Джоном, Эмброузом или Робертом, – Гилфорд перечислил имена старших братьев. – Они часто разговаривают и знают, что происходит. Но они гораздо старше меня и уже давно при дворе, и даже бывали на поле боя. Они могут делиться с ним своими мыслями, а он прислушивается к ним. А я просто… – и он замолкает.
– Что ты?
– Наживка, на которую они поймали тебя, – жестко произносит он, словно отвешивая пощечину нам обоим. – Жирная муха для приманки глупой форели.
Я задумываюсь, не обращая внимания на его грубость
– Так как мы узнаем, что мы должны делать?
– Нам об этом скажут, – отвечает он. – Когда мы будем им нужны, за нами пришлют. И за мухой, и за форелью.
Я впервые увидела этого молодого человека, которому еще не исполнилось двадцати и который во всем должен повиноваться своим родителям, как и я должна была повиноваться своим. Я в первый раз поняла, что он нервничает перед испытаниями и судьбой, запланированной для нас не нами. И впервые подумала, что мы оба с ним оказались в одном и том же положении, вместе. Мы вместе будем расти, взрослеть, делить одно на двоих будущее и встречать предстоящие нам невзгоды.
– Значит, просто будем ждать? – робко улыбаюсь ему я.
К моему удивлению, он касается моих пальцев своими, словно разделяет со мной ощущение скованности, как будто мы сидим в запертой клетке. Мы, как медведь в Брадгейте, ждем приближения своры гончих.
– Подождем, – соглашается он.
Однажды днем за нами приезжает Мэри Сидни, старшая сестра Гилфорда, облаченная в плащ с капюшоном, словно героиня одной из своих любимых поэм. Она сверкала голубыми глазами и вся дрожала от возбуждения.
– Вы должны ехать! – прошептала она, хотя мы были одни в моих личных покоях, не считая моих фрейлин, которые сидели у окна и читали при свете уходящего солнца.
– Тебя прислал отец?
– Да! – с восторгом отозвалась она. – Вы должны ехать сию же секунду.
– Я нездорова, – говорю я. – Меня все время тошнит, словно меня отравили.
– Никто тебя не травил, и ты должна ехать сейчас же.
– Но мои вещи, мои книги… – я никак не могла решиться.
– Это всего лишь визит, едем же. Тебе ничего из этого не понадобится.
– Ехать просто так? Ничего не беря с собой?
– Да! Да!
Фрейлины несут мне плащ и шляпу, потому что на смену платья времени у меня нет. Мы поднимаемся на борт баржи, не проронив ни слова, и так же молчаливо моряки отбрасывают швартовые и начинают грести слаженно и быстро.
Сначала мне кажется, что произошла ошибка и мы движемся не в том направлении, вверх по реке, удаляясь от города на запад. Я не понимаю, зачем мы туда плывем. Если моему несчастному кузену стало хуже, то нам следует направиться к нему, в Гринвичский дворец, а он находится ниже по течению. Но с помощью приливной волны суденышко ходко движется вверх по течению с каждым взмахом весел, а мы с Мэри, сидя под тентом, покачиваемся взад и вперед, в такт каждому их движению. Я держу руку на животе, ощущая, как меня душит страх и подкатывающая тошнота.
– Куда мы едем? – спрашиваю я.
– В Сайон Хаус, – отвечает Мэри.
Я тихо вскрикиваю. Именно там держали Екатерину Говард перед тем, как отправить ее в Тауэр и обезглавить.
– Теперь это дом моего отца, – нетерпеливо поясняет Мэри, догадавшись, что именно меня напугало. – Просто он хочет встретиться с нами именно там.
– Зачем?
– Не знаю. – Слегка качнув головой, она откидывается на спинку и прячет руки внутри плаща, чтобы потом уставиться поверх голов гребцов на темную воду.
Мимо
– Неужели ты и правда не знаешь, зачем они за мной послали? – очень тихо спрашиваю я Мэри, словно боясь, что мой вопрос услышат темнеющие небеса.
Мэри отрицательно качает головой, тоже не решаясь нарушить вечернюю тишину. Раздается уханье совы, и через мгновение я вижу и ее саму: белую тень с распростертыми крыльями, перелетающую от одного дерева к другому.
Проходит еще несколько часов, прежде чем Мэри говорит:
– Ну, вот и прибыли!
И я вижу свет. Это Сайон-Хаус.
Сайон-Хаус, Айлворт.
Июль 1553 года
Баржу швартуют точно у причала, делая все очень быстро, слуги сбегают по швартовым, чтобы поклониться нам, когда мы сходим на берег. Нас встречает прислуга с факелами, освещая аллею на пути к огромному дому. Милорд, мой свекор, перестроил старое аббатство, превратив его в жилой дом, но оставил каменные стены с витыми украшениями и прекрасными окнами, мерцавшими белесыми бликами в лунном свете. Мне кажется, что я слышу грегорианские напевы и молитвы монахинь, идущих по коридорам огромного здания.
По пути ко входу мы проходим мимо каменных обелисков так, словно их не существует, словно они – зубы, торчащие в ощеренной пасти черепа на старом поле брани. Мы не обращаем внимания на поваленные статуи, золоченую стрелу, лежащую в траве, на резную каменную ветвь, некогда украшавшую крышку саркофага.
Мэри Сидни не смотрит по сторонам, и я следую ее примеру, просто проходя по кладбищу старой веры к пологой лестнице, которая ведет к огромным дверям. Мы идем внутрь, пока не попадаем в длинную галерею, мрачноватую из-за отделки деревянными панелями. Наверное, когда-то этот путь вел в комнаты аббатисы, где она принимала своих сестер по вере. Сейчас же это место пустовало, и ощущение пустоты усиливалось от эха наших шагов. В помещении, куда мы попали, стоял огромный каменный камин, в котором лежали остывшие уголья. Единственным источником света был большой кованый подсвечник, поставленный возле тяжелого кресла. Мерцающего огня свечей хватало, чтобы заметить, что библейские сцены, некогда украшавшие деревянные панели, были покрыты белилами. И это было правильно, ибо сказано: «Проклят, кто сделает изваянный или литый кумир, мерзость пред Господом, произведение рук художника, и поставит его в тайном месте!» [6] Однако из-за этого и без того мрачная комната кажется и вовсе оскверненной.
6
Второзаконие, 27:15.