Последняя коммуна
Шрифт:
Дед замолчал, улыбаясь и любовно глядя на свой колун в моих руках.
– Все эти выкрутасы магазинные мне известны: чтобы блестело ярче, чтобы футляр с буквами иностранными, да чтобы куплен был в городе: в ГУМе или на барахолке, – он говорил это, не отрывая цепких глаз от лица, от цветной куртки и от, модных тогда, сапог-дутышей с поролоновыми чулками – от всего меня, по его мнению, искусственного и абсолютно не пригодного для настоящей жизни. – И это – вы, наверняка видевшие и помнящие ещё настоящее, уже привыкли жить на готовом: из магазина или чужих рук… А детей ваших, что ждёт? Думать страшно… – Он отвернулся и стал молча собирать разбросанные вокруг дрова, как бы намекая, что разговор закончен.
Я минуту
* * *
Рубить дрова уже не хотелось и, не торопясь, я собрал готовые поленья и занёс их в баню.
Завтра с утра уезжать. И, совершенно понятно, потянуло туда – в шумный город, где грязно и людно, тесно от машин и домов, налепленных друг на друга, но где мой дом, моя жена и ребёнок и, значит, моя Родина.
Небо серело. В воздухе ожил притихший днём мороз, и запахло сладким дымом затопляемых в избах печей. День уходил так же быстро и рано, как быстро и поздно пришёл, и садящееся далеко в лес солнце извинялось за эту торопливость, крася закат немного красным и золотым! Я смотрел с замиранием на эту красоту и понимал, что там, в городе, конечно, такого не увидим ни я, ни мой сын. Поняв это, ощутил тревогу, словно от предчувствия потери чего-то нужного и важного.
«Значит и здесь моя Родина, если даже временное расставание с ней вызывает такие переживания. Нет, мы обязательно сюда вернёмся, и дети мои впитают в себя эту силу и красоту!..»
Солнце упало в лес, и закат, остывая и покрывая серым уже бордовый запад, гас, как потухающий зимний костёр…
Утром, ещё потемну, прилетел неутомимый Лёха и я, обняв тёщу и пожав руку тестю, уехал, ещё не догадываясь, что надолго…
* * *
На следующий год к родителям жены мы не ездили. И неожиданно, уже ближе к весне 2005 года, от них пришло письмо. В нём старательным, ровным почерком тёща сообщала, что живут они хорошо, все живы-здоровы, только вот отец ещё в декабре повредил ногу в лесу, но в больницу не поехал. Сейчас нога его, наверное, не правильно сросшаяся в самодельном гипсе из берёзовой коры, сильно болит, не позволяя ему ходить. Ставшего от сидения дома «злым, как кобель цепной» тестя, она направляет в город на лечение в середине марта. И в конце: «Вы уж помогите мне, полечите его – дурака! А то ручьи запоют – он на одной ноге ускачет из дома! А на одной – далеко ли уйдёшь? И с тоски запьёт, наверняка… Будьте добры, дети! А денег он с собой возьмёт…»
Я обрадовался, понимая, что очень интересно послушать, как сейчас идёт у них жизнь, да и вообще. И внуку пора узнать деда!
В середине марта приехал сам больной. Привезла его родня мужика, которому тесть летом помогал искать корову с телком, ушедшую далеко в лес, влекомую сладкими травами. Сама бы она не вернулась до осени, поскольку телок высасывал её, и услуги хозяйки по выдойке молока были не нужны. Возможно, ближе к осени она бы и вернулась в деревню, если бы не была съедена волками. Но тесть с хозяином через три дня нашли их вёрст за тридцать и пригнали домой. Теперь эта услуга пригодилась!
Тесть моложаво заскочил в квартиру на одной ноге, вторую, поджимая под себя и опираясь на старый-престарый побитый костыль. Незнакомый парень занёс большой, завязанный поверху мешок и спортивную, перекинутую через шею сумку. Уходя, кинул через плечо: «До свиданья!» и исчез за дверью.
Гость стоял посреди прихожей, как пират, и вместо «здравствуйте», улыбаясь, громко рассудил:
– Во, бирюк! Это второе слово, которое я от него услышал за пять часов пути, а первое было «привет». Бывают же такие немтыри! – и он крепко левой рукой, так как правая была занята костылём, обнял по очереди меня, а затем подставившую лицо дочь.
– Ну, я к вам не надолго. Вот с
сидеть! Ну, показывайте наследника по прямой! Наверно, вылитый дед, то есть я? – и он поскакал, словно не в первый раз, в комнаты…
Вечером за столом, немного сдобренным его настойками, уже поговорив о многом и собираясь расходиться спать, он вдруг вспомнил:
– Тут тебе ещё дед Коля-Комель писульку передал. Узнал, что я к вам женой назначен, и притащил. Передай, говорит, зятю, пускай прочитает, а там, как решит… так что – на! Передаю, – и он протянул мне сложенный вчетверо лист.
Ночью, когда всё успокоилось, я тихонько выбрался на кухню и развернул почему-то пахнущее воском послание деда Коли. Удивительно, но, ещё не разобрав букв и даже не представляя, что тут было написано, я испытал волнение, трудно передаваемое словами. Как будто меня посвящали в какую-то тайну, а, возможно, и, скорее всего, разрешали заглянуть в неё… И, наверное, помочь?
Дословно:
«… Игорёк.
Это дед Коля тебя беспокоит. Мы с тобой дрова рубили, помнишь? Ноне мне уже будет 77 годов как есть и потому дело надо одно решить. Хотел Сёмке поручить но он как был несурьёзный летун так и есть (и ногу сломил – куда совсем). Ты сам приедь по теплу и тёщю заодно проведаш. Всё обскажу и денег дам на это дело. Не откажи и голова стала болеть кто его знат. На всё Бога воля. Помоги. Жду. Невзоров Ник.»
Я сложил лист, но волнующее начало тайны уже прочно засело в мозг. Тихонько пробрался в спальню и, поцеловав сына, лёг. Еле уснул…
* * *
Назавтра я взял отгул на работе и утром в девять часов мы с тестем уже заходили на консультацию к хирургу. У меня есть знакомый врач, с семьёй которого давно дружим «домами», и он согласился помочь, договорившись о приёме с хирургом. Хирург оказался подозрительно молодым, но высоким и крепким, что мне сразу внушило доверие. Тесть же, ежели не лукавил, был у врача второй раз в жизни, первый раз – перед армией, поэтому улыбался и рассеянно молчал. Молчал и врач, внимательно глядя на него. Наконец у него лопнуло терпение и он необдуманно произнёс: – Рассказывайте, слушаю…
Тесть, нервно вдохнув полную грудь больничного воздуха, заговорил:
– Ну, идём мы по лесу с Саней Вороном. След-то внятный, свежий. Я ему маякнул, мол, вправо бери, и сам влево повернул. А там немного горка и колок снегом заметённый. Так на ходу и провалилась лыжа правая и, видать, в корягу… А я ходом и по инерции – вперёд, через лыжи и полетел. В ноге как хрюснет, искры из глаз, я и осел в снег. Ни ногу вытащить, ни закричать. Впереди Ворон уже стреляет, слышу, а сделать ничего не могу. Хорошо, он издали бил, да на ходу, ушёл наш трофей. Тут он меня и вспомнил, сначала, конечно, словом крепким, но, когда увидел, как я влип, извинился! В общем, ногу вытащили из снега, он её осмотрел и говорит: – Вывих!
Врач, внимательно слушавший, полюбопытствовал:
– Он врач?
– Кто? Ворон? Да нет, он немного охотник. А бабка его, та – да! Знатная была повитуха и… вообще. Но её-то с нами не было, она померла уже лет тридцать как… Так вот Саня и говорит, ты, мол, мышцы расслабь, я легонько крутну и всё встанет на место. Ну, я согласился, только немного настойки из фляжки принял и готов, говорю. И, знаешь, как в воду глядел! Он как крутнул, так я и готов. Свет померк и сознанку потерял. Когда очухался – Ворон серый стоит, плачет слезами. Ну, то, сё. Сладили из лыж нарты, еле уселся я, он и попёр меня, как трофей охотничий, домой. Идёт и рассказывает, что когда сознание я потерял, он так испугался, что даже сначала хотел меня в снег глубже закопать, а бабе моей сказать, что, мол, Семён потерялся… Потом, правда, испуг прошёл у него, опомнился…