Последняя крепость. Том 2
Шрифт:
— Все умрете! — вопил безумец. — Все, все умрете! А я — мертвый уже, добрые люди! Я умер уже!..
Он подпрыгнул и ногтями полоснул себя по груди. Брызнула кровь — так далеко, что капли ее попали на лица тех, кто стоял ближе всего к фонтану.
— Нету спасения! Ниоткуда нету спасения, добрые люди!.. Репа! Репа! — взвизгнул безумный, приплясывая и тыча пальцем куда-то поверх голов мрачно внимающих ему горожан. Те, кто, послушавшись этого жеста, оглянулись, смогли увидеть торговца, перед которым на лотке лежали несколько сморщенных корнеплодов в кулак величиной. — Репа-то! —
Торговец, на которого указал сумасшедший, втянул голову в плечи и суетливо стал собираться, ссыпая репу с лотка в мешок. Пухлые его, покрасневшие от мороза щеки враз опали и побелели.
— Головы! Головы наши гложет! — пронзительно завизжал безумец. — Черепушки облизывает!
И так убедителен был этот крик, что многие из собравшихся ясно представили себе, как щекастый торговец, жадно вращая глазами и клацая крепкими зубами, обгладывает желтоватые ссохшиеся корнеплоды, и впрямь похожие на человеческие головы…
Кто-то крикнул торговцу что-то гневное. Кто-то запустил в него окаменелым конским яблоком. Продавец репы даже не пытался отбрехиваться или лезть в драку. Он быстро смотался, волоча за собою свою громыхающую по камням мостовой тележку, и, видно, остался очень рад тому, что дело обошлось только одним-единственным конским яблоком. Другие торговцы, следуя его примеру, тоже не стали задерживаться на Базарной площади.
— Репа! Капуста! Бобы! Бобы!.. Бо… Больно! Больно! Кишки плачут! Дай! Дай! Бобы!.. — проводил их безумец совсем уж бессмысленными криками.
А к фонтану, на бортике которого бесновался голый, подтягивалось все больше народу. Окна близлежащих домов распахивались одно за другим.
Безумный тем временем перешел к очередной части своего представления. Он запрыгал на одной ноге, словно аист, вторую схватил обеими руками за ступню и притянул к животу. Ногтями он терзал ступню с такой исступленной жестокостью, что кровь прыскала на землю и на тех, кого толпа притиснула к самому бортику. Неестественная его поза, ломаные движения да еще эта кровь пугали и завораживали людей.
— Не чую! — с каким-то изумлением оглушающе комментировал он свои действия. — Не чую ничего!
Он отпустил ногу, со звериной ловкостью прыгнул вдруг назад, на центральную часть фонтана, вытесанную в виде взметнувшейся вверх стаи рыб, взобрался повыше и впился зубами в кисть руки.
— Не чую! — еще громче и истошнее завопил сумасшедший окровавленным ртом. — Ничего не чую! Мертвый я! Мертвый! Ничего не чую!
И эти вопли безумца были собравшимся понятны и близки. Минувшая зима — небывало суровая и почти бесснежная — оставила свои сине-багровые метки на лицах и телах почти каждого горожанина. И они очень хорошо понимали, как это — грызть до мяса собственное тело и ничего при этом не чувствовать.
Безумец влез еще выше. Он выпрямился на самом верху «рыбьей стаи» и стал приплясывать, каждое мгновение рискуя упасть, но не падая.
— Мертвый! Мертвый! — голосил он. — Ничего не чую!
Внезапно дикий танец его изменился. Теперь
— Горю! — вопил сумасшедший. — Горю! Ай, горю! Но — мертвый, мертвый! Ничего не чую! Горю! Горю, добрые люди!
Толпа внимала ему молчаливо и мрачно. И в этой выходке бродяги не было, казалось, ничего такого уж странного для людей. Они слушали и согласно кивали головами. Такое удивительное взаимопонимание походило на результат магического воздействия, но — никакой магии тут не было… После лютой зимы, выкосившей в королевстве всех, кто не имел постоянного пристанища, задушившей хворями множество стариков и детей, — мгновенным высверком промелькнула весна — и сразу ударило на редкость засушливое и безветренное лето. Лето, спалившее на корню весь урожай, и без того обещавший быть крайне скудным. Лето, выпившее почти все пруды, озера и реки в королевстве. Лето, запустившее жуткое зубчатое колесо, в котором мелькали костяные спицы: голода, болезней, смертей; болезней, смертей, голода…
Сумасшедший вопил, взвизгивая и взлаивая, еще и еще… вопил почти бессмысленное, но люди безошибочно определяли в его воплях смысл. Видать, капелька такого же безумия, рожденного долгими страданиями, была в каждом из них.
Вот появился на площади и, прокладывая себе дорогу сквозь толпу, устремился к фонтану караул городской стражи, состоящий из трех ратников. Но человеческая каша засосала в себя стражников. Они остановились — и тоже стали вслушиваться в дикие крики безумца.
А все потому что… разве не правду он кричал? Все так и было, все так и есть — и все так и будет, как он кричал… И стражники тоже являлись сынами этого города и этого королевства. И общая боль оказалась их болью.
Гибнул, гибнул Гаэлон. Сначала стиснули его безжалостные клещи голода и болезней. Потом хлынул через Скалистые горы поток марборнийских войск. А его величество король Гаэлона Эрл Победитель, оставив во дворце молодую жену, двинул свою гвардию и войска вассалов навстречу врагу. Двинул, да только имелся ли у него хоть один шанс остановить вторжение?
Не было ни одного.
Не из-за того, что войско Эрла намного меньше марборнийского. Не из-за того, что ратники Гаэлона голодны и слабы от голода, да многие еще и больны… Нет, истинная причина этого — и вообще всех поразивших королевство бед — в другом.
Давно, уже к исходу зимы, стали тревожить Дарбион слухи о том, что Высокий Народ оставил Гаэлон. Что отвернулись эльфы от людей великого королевства. Да не просто отвернулись, перестали милостиво дарить благами своей мудрости. А обидевшись, прокляли Гаэлон…
О том, кто же осмелился совершить немыслимое — нанести оскорбление пресветлым эльфам, — говорили шепотом.
Болотники, чтоб их вечно рвали на куски демоны в Темном мире. Болотники, чтоб им пусто было… Болотники, из своих проклятых Туманных Болот выползшие… Болотники, кто же еще… Это они смутили короля, это они (поверить сложно, но в народе-то говорят) посекли делегацию эльфов, явившуюся, чтобы образумить его величество…