Последняя любовь Казановы
Шрифт:
Итак, я немедленно купил коляску и пригласил капитана и прекрасную искательницу приключений оказать мне честь, сопровождая меня до Пармы.
– Разве вы не едете в Неаполь? – удивленно спросил меня венгерский офицер.
– У меня поменялись планы, и теперь я направляюсь в Парму.
Мы договорились выехать завтра после обеда, а пока вместе поужинали. Наша беседа за ужином состояла из диалога между мной и тем из военных, который говорил по-французски и звался именем Генриетта. Находя молодую женщину все более и более восхитительной, хотя и считая ее всего лишь продажной красоткой, я был необычайно изумлен, открыв в ней такие благородные и тонкие чувства, которые могли быть присуши лишь хорошо воспитанной особе. Так кто же эта девушка на самом деле, спрашивал
В коляске, которую я приобрел, было всего два места и откидное сиденье. Благородный венгерский капитан хотел, чтобы я расположился рядом с Генриеттой в глубине, но я настоял на том, чтобы ехать на откидном сиденье – по двум причинам: из вежливости и для того, чтобы у меня перед глазами постоянно находился предмет моего, как уже стало ясно, обожания.
Мадам де Фонсколомб слушала Казанову с глубоким вниманием. Она больше не задавала вопросов и позволила увлечь себя повествованием до самой Пармы, куда Джакомо двигался не торопясь, на длинных поводьях. Он поведал ей, как венгр приметил Генриетту в гостинице «Чивита Веккья», где она уже расхаживала в военном мундире и делила комнату с мужчиной зрелого возраста. За десять цехинов он предложил ей сменить товарища по постели, и она отдалась ему, отказавшись от этих десяти монет и продемонстрировав неожиданное сочетание откровенного цинизма со своеобразной порядочностью. Она сразу же согласилась поехать с капитаном в Парму, заметив, что единственная причина, по которой она туда едет, та, что ей безразлично, куда ехать. Однако перед тем венгру пришлось пообещать, что в Парме они расстанутся и не будут больше встречаться. Красотка ясно дала понять, что собирается менять компанию так же часто, как экипажи и упряжь к ним. Так оно и произошло еще до того срока, о котором она говорила, поскольку перед тем, как въехать в Реджио, Казанова договорился с офицером, что тот закончит свое путешествие в одиночестве, воспользовавшись подвернувшейся почтовой каретой. В тот же вечер Генриетта стала приятельницей графа Фарусси – имя, под которым Джакомо представлялся с тех пор, как покинул Венецию.
– Приехав в Парму, я продолжал именовать себя Фарусси, это была фамилия моей матери, а Генриетта стала зваться Анной д'Арси.
Парма в то время находилась под строгим надзором нового правительства. Герцогство досталось инфанту дону Фелипе, женой которого была Мадам де Франс, старшая дочь короля Людовика XV. Многочисленный блестящий двор, состоявший из испанцев и французов, во всем подражал двум молодым правителям. В этом обществе считалось, что в Парме, чтобы быть понятым, следовало говорить лишь по-испански или по-французски, к тому же они делали вид, что живут вообще не в итальянском городе.
Такие новшества были вовсе не по вкусу итальянцам, вынужденным терпеть чужаков, нравы которых представляли в их глазах неприятную смесь из французской развязности и испанской сдержанности. Моей Генриетте здесь тоже многое было не по душе. Ей не нравилось, что на улицах Пармы было столько французов. И поскольку среди них она опасалась встретить кого-нибудь из знакомых, можно было легко сделать вывод, что она была не свободна и что случай в любой момент мог столкнуть нас лицом к лицу с ее мужем или любовником, фигура которого совсем не вписывалась в сюжет нашего романа.
Я немного развеял загадочность своей прелестной интриганки, заставив ее найти швею и обзавестись рубашками, чулками, нижними юбками и четырьмя платьями. Потеряв, таким образом, свое парадоксальное очарование, моя нежная подруга вовсе не стала менее красивой, а напротив, с успехом завершила завоевание моего сердца, в любое мгновение дня и ночи щедро одаривая наслаждением мои глаза и другие чувствительные органы.
Однако Генриетта упорно не хотела рассказывать о себе и о том, почему она скиталась по дорогам в офицерской одежде, не располагая никакими средствами, кроме своей красоты, отчего и была вынуждена жить случайными знакомствами, которые
– Я уверена, что меня разыскивают, – однажды все-таки призналась она, – и знаю, что едва меня обнаружат, легко найдется способ нас разлучить. Еще я знаю, что как только меня вырвут из твоих объятий, я буду невыносимо страдать.
– Ты заставляешь меня дрожать. Думаешь ли ты, что это несчастье может произойти прямо здесь?
– Нет, во всяком случае, пока я не заметила кого-либо, кто бы меня знал.
– Есть ли вероятность, что этот кто-то находится сейчас в Парме?
– Думаю, навряд ли, – не без колебания ответила она.
Вскоре я обзавелся списком всех французов, находившихся в то время в Парме. Генриетта не нашла в нем ни одного имени, которое было бы ей знакомо, и мы несколько успокоились. Как-то она сказала мне, что основной ее страстью является музыка, и я взял для нас ложу в Опере, следя, тем не менее, за тем, чтобы во время спектакля моя возлюбленная поменьше показывалась на публике. Но театр оказался маленьким, и было совершенно невозможно, чтобы красивая женщина осталась в нем незамеченной.
Уже тогда можно было предвидеть, что счастье, которым я наслаждался, было слишком совершенным для того, чтобы быть продолжительным. Но не станем опережать события. Тот, кто считает, что одна женщина не может осчастливливать мужчину двадцать четыре часа в сутки, не знал моей Генриетты. Переполнявшая меня радость от общения с ней была еще полнее, когда я с ней беседовал, чем когда держал ее в своих объятиях. Она была очень начитанна, обладала врожденными тактом и вкусом, а ее суждения обо всем были на удивление верными. Не будучи этому специально обучена, она умела рассуждать, как настоящий геометр, свободно и без притязаний. И всегда в ней чувствовалось природное изящество, придающее всем ее поступкам особое очарование. К тому же, говоря о самых серьезных вещах, она обычно сопровождала свои рассуждения улыбкой, которая придавала им налет легкомыслия и делала доступными для окружающих.
В этот момент мадам де Фонсколомб прервала рассказ, произнеся грустным, взволнованным голосом:
– Теперь я вижу, мой дорогой Казанова, что неизбежно должно было так случиться, чтобы эта бедняжка Генриетта была отнята у вас насильно, и ее страхи были вполне оправданы. Не могло не случиться, чтобы вашим соперником оказался безжалостный муж, властный отец или даже сама смерть. Иначе такая беспредельная любовь, как ваша, не смогла бы дожить до сегодняшнего дня, даря вам на протяжении долгих лет все новые радости, как весна каждый год дает жизнь новым цветам.
– Именно так, мадам. Счастье, способное длиться всю жизнь, можно сравнить с букетом, составленным из тысячи цветов, сочетание которых столь прекрасно и гармонично, что они словно составляют один восхитительный цветок. Столь совершенное чувство не может длиться вечно, поэтому отведенное нам с Генриеттой время равнялось всего трем месяцам.
Да, мы были слишком счастливы, любя друг друга изо всех сил, довольствуясь все это время лишь обществом друг друга, живя и дыша только нашим взаимным чувством. Генриетта часто повторяла мне чудесные строки любимого нами Лафонтена:
Будьте друг для друга миром всегда прекрасным,Миром всегда новым, миром всегда разным.Станьте друг для друга в жизни самым главным.Все же остальное да будет для вас не важно.При этих последних словах на глазах мадам де Фонсколомб выступили слезы, и Казанова увидел собственное волнение словно отраженным в зеркале, отчего оно стало казаться еще сильнее. Почувствовав, что голос его дрогнул, он отвернулся, чтобы скрыть рвавшиеся наружу рыдания. Какое-то время друзья сидели молча, погруженные в скорбь о нежной Генриетте. Мадам де Фонсколомб – потому, что ей не довелось испытать такого полного счастья, а Казанова – потому, что когда-то испытал его и до сих пор слишком хорошо об этом помнил.