Последняя любовь президента
Шрифт:
– Замораживайте! – решительно говорю я в трубку.
– Вы устали? – заботливо звучит голос доктора Кнутыша. – Давайте я вам завтра утром перезвоню!
– Перезвоните, – соглашаюсь я и, попрощавшись, кладу трубку.
210
Киев. Февраль 2016 года. Среда. Вечер.
За единственным окном в торцевой «Андреевской» стенке дома на Десятинной валит снег. Валит не равномерно, а словно кто-то выбрасывает сверху лопату за лопатой. И мне ясно видны промежутки между этими бросками. То
Почему мне так хорошо здесь, в этой просторной и прохладной ванной комнате? Конечно, прохладная она только по моему желанию. Это я несколько лет назад дал команду отключить обогреватели под полом. Почему мне так хорошо здесь и одному, и даже с тем же озадаченным Львовичем, который всякий раз заходит сюда с таким видом, словно его заманивают в ловушку?
Когда-то я так же любил кухню. Тесную, прохладную кухню с устоявшимся запахом подгоревшего подсолнечного масла, с подкопченным потолком, с двумя горшками алое на крашеном-перекрашенном подоконнике. Романтика свободы вблизи источника еды. Как было потрясающе хорошо на кухне ночью, когда и мать, и Димка спали. И я мог, не включая свет, смотреть на горящие окна домов напротив. Почти все горящие посреди ночи окна были кухонными. Почти за каждым из таких окон кто-то сидел за столом и, возможно, думал о вечности.
Я вот тоже могу думать о вечности. У меня последние два дня прошли в каком-то странном оцепенении. Львович напомнил мне, что до восьмого марта я – исполняющий обязанности президента, то есть ИОП! И никаких конкретных решений принимать не могу и не должен. Я и не собирался принимать какие-то решения, но, с другой стороны, Светлов и Филин по моей просьбе принесли списки своих сотрудников, которых надо бы поощрить за отстаивание конституционного строя. И вот, оказывается, до Женского дня всеукраинских выборов президента я не могу даже раздавать маленьких слоников, не то что слонов!
– Я тоже список подготовлю, – пригрозил мне Львович, заметив списки Светлова и Филина.
– Давай, давай! – сказал ему я. – Можешь и себя туда вставить!
Я отчасти шутил. Шутил сердито. Но Львович пропустил шутку мимо ушей.
– Меня уже вставил генерал Филин, а я вставлю его в свой список, – пояснил он. – Так никто не придерется!
На широком мраморном подоконнике стояли теперь две серебряные рамочки с фотографиями Нилы и Лизы. То и дело мой взгляд упирался в них, как в иконы. Я даже чувствовал, как взгляд мой почти физически нагревается, становится теплым и сентиментальным. Словно между глазами и фотографиями возникает какое-то напряжение, электрический разряд. Удивительно, как естественно получились на снимках лица Нилы и Лизы. Ни жеманства, ни американской улыбки, ни позы. Грусть во взглядах и спокойствие на лицах – просто жизнь со всеми возможными оттенками эмоций.
Я налил себе виски. Чуть-чуть.
Я сглотнул слюну. Подумал о еде. Я что, голоден?
Часы показывали половину второго ночи. Даже если бы я был голоден, я бы не стал так поздно есть.
– Вызвать машину? – спросил охранник на этаже, удивленно пялясь на мое длинное черное пальто.
– Нет, – ответил я. – Я сейчас вернусь.
На улице дул ветер, острый, холодный. И снежинки, залетавшие в лицо и за шиворот, были острыми и колючими.
Переходя булыжник проезжей части, я, споткнувшись, чуть не упал.
Возле горящего окошка остановился. Заглянул, но ничего не увидел. Изнутри оно было чем-то заклеено. Прислушался. До ушей долетели несколько мужских голосов, неспешно ведущих ленивую беседу.
Я заглянул в проезд – именно там, в торцевой стене, две ступеньки вели вниз, к дверце этого полуподвала.
Я стукнул по железной двери кулаком и потянул ее на себя. Она открылась. Я зашел. И сразу поймал на себе любопытные взгляды четырех мужиков, сидевших за журнальным столиком в маленькой комнатке-купе слева от входа.
– Можно? – спросил я.
– Садитесь! – ответил самый старший из них, седой, с прищуренным взглядом.
Я присел на краешек старого дивана с потрескавшейся кожаной обивкой.
Тут же мне налили серебряную стопочку водки и указали взглядом на тарелку с порезанным зельцем и на стоящую рядом баночку хрена.
– Ваше здоровье! – сказал седой, поднимая свою серебряную стопочку с гравированным рисунком и цифрой «60».
– Ваше тоже, – ответил я, поднося стопку ко рту.
– Где-то я вас тут видел, – задумчиво произнес усатый мужик, сидевший напротив седого.
– Я тут рядом живу, на Десятинной.
– А-а! – кивнул усатый. – Тогда понятно. Значит, где-то тут и видел. Лицо у вас такое… Легко можно обознаться.
Я кивнул в знак согласия. А сам поискал взглядом зеркало. Нашел одно маленькое, подвешенное высоко на стене.
– А у нас тут проблемы, – вздохнул седой.
– Какие?
– Да выселяют нас отсюда. – Он окинул взглядом комнатку-купе, потом бросил взгляд в зальчик, где на стенах висели картины.
– И кто же это вас выселяет? – участливо поинтересовался я.
Седому было лень рассказывать.
– Власти, – выдохнул он.
Потом молча протянул мне визитную карточку.
– Миловзоров? – прочитал я вслух.
– Да, это я, – кивнул он. – А это лучшие художники, которые на хрен никому здесь не нужны! Блудов, Лебединец. А это Сережа Тернавский.
– Ну а почему же это лучшие художники не нужны? – поинтересовался я.
– Да так. – Седой сник, снова вздохнул устало. – Тяжелая тема. В другой раз! Налей! – Он кивнул усатому Сергею на мою пустую рюмку.
– Может, смогу помочь, – пообещал я, подцепив общей алюминиевой вилкой кусочек зельца.
– С нас по картине и по бутылке! – пообещал седой.