Последняя любовь президента
Шрифт:
Давид Исаакович долго и задумчиво смотрит на меня, потом доливает в наши стаканы портвейна, поджимает нижнюю губу и, взяв стакан в руку, многозначительно кивает. Мол, прорвемся!
И тут меня пугает внезапная догадка: он, видимо, думает, что я все это знал, что я здесь, чтобы защитить Миру от его упреков. Он, должно быть, думает, что я с ней заодно!
– А может, все-таки останешься? – Я смотрю в заплаканные глаза Миры.
Она хочет ответить, но не может. Потом отрицательно мотает головой. Понятно, не останется.
Мы
– Папа, – взгляд Миры наполняется мольбой. – Отпусти нас с мамой, пожалуйста.
– Езжайте, куда хотите. – Голос старика звучит устало. Смиренно.
– Правда? – Мира не верит своим ушам.
– Езжайте, – шепотом повторяет Давид Исаакович.
– Тогда напиши, пожалуйста, заявление! – Мира достает свернутый трубочкой листик бумаги и ручку. Протягивает старику.
Он щурит глаза, непонимающе глядит на дочь и снова на листик.
– Какое заявление?
– Ну, что ты нас отпускаешь и ничего против нашего отъезда не имеешь. Это для ОВИРа надо!
Давид Исаакович удивительно спокойно пишет под диктовку дочери заявление. И вскоре оно, снова свернутое трубочкой, исчезает во внутреннем кармане ее куртки с отороченным рыжим искусственным мехом капюшоном.
– Может, давай и я тебе заявление напишу, – не без издевки в голосе предлагаю я Мире на обратном пути.
– Ты что, сердишься? Думаешь, мне легко? Это мама хочет ехать. Уже все ее друзья уехали. Что же мне одной оставаться? Или сюда, к нему, в эту фронтовую землянку переезжать? Знаешь, сколько я уже ночей проплакала?
Ветерок морозит лицо. Несмотря на выпитый портвейн, я шагаю твердо, и мы доходим до Почтовой площади без падений и приключений.
– Жалко, что у нас только комната в коммуналке, – хнычет Мира. – Мы бы могли вместе ночевать.
Она оправдывается. Она не хочет, чтобы я плохо о ней думал.
– Можем ко мне, – говорю я. – Мать в командировке. В Днепропетровск уехала.
– Хорошо, – кивает Мира.
Особой радости я в ее голосе не слышу. Но мы едем ко мне, и я пытаюсь принять правильное решение: где нам с ней спать? На мамином диване в гостиной или же составить две кровати, мою и Димкину, вместе?
77
Киев. Июль 2004 года.
– Тут такое было! Такое было! – запричитала Нилочка, как только я зашел к себе в приемную.
– Что? Что такое?
– Они к вам заходили. Заперлись в кабинете. Наверно, обыскивали ящики стола…
– Кто они? – спросил я озадаченно.
Предчувствия были удивительно нехорошими, а если учесть, что в министерство я приехал прямо из Борисполя… Правда, сначала завез Свету домой. Но Париж
– Ладно, – выдохнул я. – Сейчас посмотрим! Не соединяй меня ни с кем!
Она кивнула. Я закрылся в кабинете. Осмотрел свое рабочее место – никаких следов беспорядка. Те же папки, стопки документов. Визитница «водяная мельница» стоит как всегда справа.
Из приемной донесся телефонный звонок. Прозвенел, и снова стало тихо. Мой телефон молчал.
Я открыл по очереди ящики стола. Все на своих местах. Даже те несколько заклеенных конвертов, которые мне было недосуг распечатывать. Что там? Ясное дело – доллары. А вот откуда и от кого – не вспомнить. Приходили какие-то депутаты и бизнесмены, о чем-то спрашивали, о чем-то просили. Я кивал, обещал что-то. А потом смотришь: никого нет, а на столе конверт. Один раз я даже рассмеялся. Кто-то из посетителей во время разговора держал в руках книгу «Как стать миллионером». Потом он ушел. А книга осталась на столе. Я за нее, чтобы догнать да вернуть, а из книги конверт падает. Увесистый. Но, конечно, не миллион.
Надо что-то с ними делать, подумал я. Кем бы ни были эти люди – спецслужб у нас теперь, как ЖЭКов, – но раз денег не тронули, значит, искали что-то другое. Надо быть осторожнее и готовым ко всему.
Я вытащил конверты. Посчитал. Одиннадцать штук. Раскрыл, стал сортировать по купюрам. Сотки к соткам, полтинники к полтинникам. И вдруг один из открытых конвертов вызвал у меня приступ хохота – плотная пачка новеньких однодолларовых купюр! Не поленился сосчитать – сорок восемь долларов! Вот так шутка!
Считать деньги – занятие приятное. Но когда считаешь долго, то подушечки больших и указательных пальцев теряют чувствительность. Возникает такое ощущение, будто шершавые купюры полируют пальцы, покрывают их каким-то лаком, сквозь который не ощутишь ни тепла, ни холода!
Итог инвентаризации содержимого конвертов оказался смешным – тринадцать тысяч восемьсот долларов. Что же это я такой дешевый? Впрочем, я не просил, мне и не давали. И вот эта сумма «недаваний» – а просители, должно быть, думали: «Ну надо же какую-нибудь мелочишку оставить, чтоб не подумал, будто мы скряги какие-то», – теперь вызывала у меня еще и обиду, вдобавок ко всей остальной гамме переживаний, замешанной на самоиронии.
Надо их куда-то деть! Я выглядываю в окно: Печерск в деньгах не нуждается. Здесь даже дворники толще и жизнерадостнее, чем в любом другом районе.
– Нилочка! – Я приоткрыл дверь в приемную. – Подойди!
Она заходит. Милейшее личико с круглыми зелеными глазками. Прическа в стиле Веры Холодной. Я и не обратил внимания, когда зашел. Красный приталенный жакетик и обтягивающая черная юбочка до колен. Просто куколка с умным взглядом.
– Возьми. – Я киваю на доллары. – Купи себе квартиру!