Последняя любовь
Шрифт:
— Я слышал, что Гетцеле хотел, чтобы его кремировали.
— Кто это вам сказал? Эта сумасшедшая? Не верьте ни одному ее слову. Она мучила Гетцеле и отбирала у него все до последнего цента. Он, рыдая, умолял меня избавить его от нее. Она приняла христианство. Как такой чуткий человек, как Гетцеле, мог связаться с этой гадиной, выше моего разумения. Приходите, отдайте последнюю дань уважения
Сэм Парсовер сказал, во сколько начнется служба, продиктовал адрес синагоги и объяснил, как добраться туда на метро. Ожидаемого звонка Каролы Липинской-Коган так и не последовало. На следующий день я явился в синагогу, заполненную американскими хасидами; одни были в ермолках, другие — в шляпах, некоторые с козлиными бородками, кое-кто вовсе без бороды. Большинство женщин было в париках. Все ждали моей надгробной речи. Тускло поблескивали электрические свечи. Гроб был установлен рядом с возвышением для кантора. Сначала говорил раввин с бородой черной, как смоль. Затем выступил Сэм Парсовер. Он оказался низеньким, широкоплечим, с большим животом и реденькой бородкой, словно приклеенной к его круглому подбородку. Я искал глазами в толпе Каролу Липинскую-Коган, но ее нигде не было. Скандал начался уже после того, как я произнес несколько слов, а кантор пропел «Господь милостив». В синагогу ворвалась женщина в трауре, с вуалью на лице и, расталкивая собравшихся, принялась протискиваться к гробу. Это была Карола Липинская-Коган.
— Лицемеры! Воры! — вопила она. — Преступники! Полиция! Полиция!
Она начала было читать стихотворение Гетцеле. Двое молодых хасидов схватили ее за руки, третий зажал ей рот.
— О горе нам! — причитал какой-то старик. — Надругательство над усопшим.
Я не хотел ехать на кладбище, но меня чуть ли не силой впихнули в лимузин, специально, как я понял, заказанный для нехасидов, так как моим соседом оказался дородный молодой человек с бритым лицом, без головного убора, в светлом костюме и ярком галстуке. Его черные волосы были набриолинены. Он приветствовал меня понимающей сладкой улыбкой.
— Доктор Макс Баскинд, — представился он. — Гетцеле Терцивер был
Доктор Баскинд протянул мне пухлую руку с перстнем на мизинце.
Мы разговорились, и я упомянул о Кароле Липинской-Коган. Доктор Баскинд ее знал.
— Больная женщина, патологическая лгунья. Я не психиатр, но и так ясно, что у нее паранойя. Мой отец — член общины терциверских хасидов, и я все о них знаю. Старый раввин сам был психопатом. Это у них семейное. Я слышал, что он ел на Девятое Аба и постился на Пурим. Он избивал своего служку курительной трубкой.
— А что из себя представляет жена Сэма Парсовера? — поинтересовался я.
— А, они тоже у меня лечатся. Это фантастически богатые люди. Он сделал деньги на продаже спиртного. Они поддерживают всех раввинов подряд и здесь, и в Иерусалиме. Страшно много едят, оба больны диабетом. Они как-то пригласили меня к себе на Шаббат и угощали такими порциями, что слон и то бы, наверное, объелся. Они все готовят на сале: лук, тушеное мясо, мясной пудинг. И вы думаете, у них был один пудинг — три! А потом еще отдельно подали пирог с салом. Кроме всего прочего, у нее проблемы с желчным пузырем.
— А правда, что у Гетцеле был роман с мадам Парсовер?
— Роман? Что вы называете романом? Гетцеле высказывал ей свои безумные идеи, а она млела от этого. Это она притащила его ко мне. Он тут же стал давать мне уроки медицины.
— Скажите, а Гетцеле в самом деле был половым гигантом?
Доктор Баскинд широко улыбнулся, обнажив мелкие, как у ребенка, зубы.
— С чего бы? От усиленного поста? Врачу не полагается разглашать некоторые вещи, но, в конце концов, какое это теперь имеет значение? Гетцеле в течение многих лет страдал импотенцией. Он сам это признавал.
Наш лимузин остановился, чтобы пропустить итальянский свадебный кортеж. Все машины были украшены разноцветными ленточками. Гости дудели в рожки, били в медные тарелки и громко хохотали. Доктор Баскинд, повернув перстень на мизинце, внимательно разглядывал печатку.
— Похоже, — сказал он, — от этого нет лекарства даже в Книге Бытия.