Последняя охота Серой Рыси

Робертс Чарльз

— Замолчи, Джонсон! — строго сказал Леган. — Если в этом лагере суждено быть драке, то начну ее я… Не забывайте этого, ребята!

Мак-Уэ хмуро взглянул на него.

— Ты наш хозяин, Дэви Леган, и я согласен на все, что ты сделаешь, — Сказал он. — Позволь прежде всего спросить тебя, как хозяина: лагерь это у нас или церковь? Джонсон может убираться к черту!.. Но если ты скажешь мне, чтобы я ничего не пел, кроме молитв, так я тебе скажу, что эта песня — моя молитва. Не нравится она вам, так я отправлюсь в такой лагерь, где дровосеки — мужчины, а не бабы-кормилицы.

— Твое дело, Мак-Уэ! — отвечал хозяин. — Я вполне понимаю тебя, понимаю, почему ты недоволен тем, что Джонсон так грубо прервал тебя. Он не имел права ни останавливать

твоего пения, ни бранить тебя. У нас здесь не церковь. Ребята имеют полное право ругаться, как им угодно. Без этого никак нельзя. Да разве можно заставить кого-нибудь ходить на цыпочках и складывать губки бантиком ради какой-то там крохотной белокурой малютки, которая ясным солнышком загорелась у нас в лагере? Какой тут смысл? Я прошу тебя только не говорить скверных слов при девочке. Вот все, что я хотел сказать. На этом и покончим.

Все остались довольны речью хозяина, кроме Джонсона, но он вынужден был казаться довольным. Несколько минут длилось глубокое молчание. Оно было нарушено нежным голосом Розы-Лилии, которая все время стояла с заложенными за спину руками и, пока хозяин говорил, смотрела на него с благоговейным вниманием.

— Что вы сказали, Дэви? — спросила она.

— Все равно не научишься тому, что он сказал, — прервал ее Джонсон и, взяв ее на руки, отнес в спальню, чтобы уложить спать. Громкий взрыв хохота раздался ему вслед. Смех этот избавил Дэви Легана от ответа.

С тех пор Роза-Лилия стала избегать Мак-Уэ, хотя делала это с таким видом, который ясно указывал на то, что тут не обошлось без советов Джонсона и Джимми Бракетта. Тем не менее она часто с упреком посматривала на него, но всегда издали. Но на Мак-Уэ не действовали ее взгляды. Он, собственно говоря, ничего не имел против нее и желал только, чтобы она держалась подальше от него.

Но Роза-Лилия не считала себя побежденной.

III

Продолжительная зима, какая всегда бывает в северных лесах, близилась к концу. Снег на открытых местах становился в полдень до того рыхлым, что лошади с трудом тащились по дороге. Дровосеки работали с лихорадочной поспешностью, чтобы вовремя, пока не испортились окончательно дороги, доставить бревна к берегу реки. Теперь дровосеки очень уставали к вечеру и после ужина спешили на койки, потому что им хотелось спать и было не до песен. Роза-Лилия огорчалась, что никто из дровосеков не обращает на нее внимания, кроме Джимми Бракетта и всегда верного ей Джонсона. Она забыла оскорбление, которое нанес ей Мак-Уэ, и ей снова захотелось сделать его своим другом. Но Мак-Уэ по-прежнему оставался твердым и непреклонным, как камень.

Но вот сама судьба стала Неожиданно на сторону Розы-Лилии. Толстый сухой сук, сломанный и подброшенный на воздух падающим деревом, так сильно ударил Мак-Уэ, что он потерял сознание, и его с окровавленной головой снесли в хижину. Хозяин, хирург-самоучка, обмыл ему рану и зашил ее. Он приказал затем уложить раненого на собственную свою койку, заявив при этом, что Мак-Уэ останется здоровым и невредимым, так как таких, как он, не легко убить.

Прошло несколько часов, и Мак-Уэ наконец пришел в сознание. В эту минуту вблизи него никого не было, кроме Розы-Лилии. Сердце девочки было полно жалости, и она, стоя подле койки, тихо бормотала: «Бедный, бедный дядя Мак-Уэ! Как мне его жаль!» И она медленно качала головкой, слегка поглаживая бессильную теперь руку, лежавшую поверх одеяла.

Мак-Уэ полуоткрыл глаза, и взгляд его упал на голову Розы-Лилии, склонившуюся над его рукою. Губы его судорожно искривились, и он закрыл глаза. Но, к удивлению своему, почувствовал себя довольным. В комнату вошел Джимми Бракетт и поспешно увел девочку. «Кажется, он боится, что я ударю ее», — смутно мелькнуло в голове Мак-Уэ.

Долго лежал он так, неясно сознавая, что делается кругом него. Наконец он открыл глаза, ощупал повязку на голове и попросил пить таким голосом,

который мало походил на его обыкновенный, грубый голос. На зов к его удивлению откликнулась Роза-Лилия. Крошечными ручками своими притащила она оловянную кружку с водой и, осторожно подняв ее, поднесла к губам больного. Но ей трудно было напоить его, а ему трудно было привстать, чтобы напиться. В комнату, к счастью, зашел в это время Джимми Бракетт, а вслед за ним и сам хозяин. Девочке больше не пришлось ухаживать за больным. Хозяин приподнял Мак-Уэ, чтобы он мог напиться. Выпив с лихорадочной жадностью полкружки, Мак-Уэ слабым голосом заявил, что чувствует себя совсем хорошо.

— Счастливо ты отделался, Мак-Уэ, — весело сказал ему хозяин. — Надо было видеть тот сук, что ударил тебя. Не легко убить тебя, Мак-Уэ.

Рука Мак-Уэ бессильно свесилась с койки, и он почувствовал вдруг, что крошечные тонкие пальчики нежно гладят ее, что к ней прикасаются мягкие губки. Испытанное им при этом ощущение было так ново, что он даже не мог ответить на шутку хозяина.

К вечеру Мак-Уэ сделалось несравненно лучше, и он настоял на том, чтобы его перенесли на собственную его койку, утверждая, что ему не по себе в этом шкапу. На следующий день он собрался идти на работу, но хозяин был неумолим, и Мак-Уэ еще два дня оставался в заключении.

В течение всего этого времени Роза-Лилия, следуя строгому внушению Бракетта, не подходила к больному, чтобы не надоедать ему. Мак-Уэ ничего не делал. Он только курил и что-то строгал ножичком. Занимался он этим очень прилежно, но никому не показывал, что делает. Кончив строгать, он взял в кухне небольшую жестяную чашку и поставил на плиту, налив в нее темную пахучую жидкость из табачного сока и чернил. Роза-Лилия умирала от любопытства, особенно когда увидела, что он снял бусы, украшавшие его табачный индейский кисет, который он всегда носил с собою. Но она не смела подойти близко, чтобы лучше рассмотреть таинственную работу.

На следующий день Мак-Уэ снова отправился в лес, но только после завтрака и много позже других. Роза-Лилия стояла у дверей, когда он проходил мимо нее. Она взглянула на него ласково, очаровательно улыбнулась ему. Мак-Уэ не взглянул на нее, и лицо его было по-прежнему сурово, но, проходя мимо, он что-то сунул ей в руку. К великому восторгу своему она увидела маленькую темно-коричневую деревянную куклу с двумя очень искусно вставленными глазами из белых бус, с черными посредине зрачками.

Роза-Лилия крепко прижала к груди свое сокровище. Сначала она хотела показать куклу Джимми Бракетту, но в ту же минуту она инстинктивно почувствовала, что этого не следует делать. Подарок дан был украдкой, и она должна хранить его в тайне. Она унесла куклу и спрятала ее на своей койке, но приходила туда несколько раз и течение дня, чтобы полюбоваться ею. Вечером она унесла ее оттуда и присоединила к остальным своим игрушкам. Она ни слова не говорила Мак-Уэ, поиграла с куклой так, чтобы он мог видеть это. С этих пор она не спускала с рук своего «маленького негритенка». Нежность, которая пробудилась было в душе Мак-Уэ, вся вылилась в этом подарке, и он снова не замечал существования ребенка. Роза-Лилия тоже больше не старалась обратить на себя его внимание. Ей было довольно той тайны, которая существовала теперь между ними. Жизнь в лагере шла гладко и спокойно, все были заняты и ни о чем больше не думали, кроме своего дела.

Весна в тот год была ранняя и быстрая; теплые дожди, сменяющиеся жаркими солнечными лучами, быстро съедали снег.

Лед скоро прошел под напором вздымавшихся вод Оттакунзиса, и со всех пристаней понеслись наперегонки черные толпы бревен, стремившихся вниз по реке. Река делала крутой узкий поворот возле лагеря Конроя. Место это было скверное и при низкой воде, а во время весеннего разлива превращалось в бурный поток, наводящий ужас даже на привычных сплавщиков. Дровосеки постоянно наблюдали за этим изгибом во время сплава леса, чтобы в нем не образовалась запруда.