Последняя охота
Шрифт:
…молоком бежит по снегу ветер,
Обдувая улицы и крыши,
Словно белых маленьких медведей
Языком шершавым лижет.
Он поежился, под теплым одеялом стало нестерпимо холодно. Будто снова оказался в снегу, один на один с пургой. Чья возьмет в этот раз? Кто упадет, не выдержав испытания? А за стеной голос Окуджавы, словно и он был там, рядом, все понял, сердцем пережил вместе с ними:
Заплутались мишки, заплутались,
Заблудились в суматохе улиц.
И к Большой Медведице, как к маме,
В брюхо звездное уткнулись…
— Вот черт! И не думал, что у этой сикухи такие классные песни есть! — увидел в дверях Власа. Он стоял, прислонившись к косяку плечом. Никто не слышал, как он вошел. В руках держал письмо. — Это тебе! Димка почту получил.
Мишка глянул на конверт. Знакомый почерк. Его узнал бы из тысяч. Никак не ожидал, что Олег достанет его здесь. «Наверное, опять упреками засыпет?»
Развернул письмо:
«Теперь ты меня понял полностью! Я знаю о тебе все! Пора и тебе узнать кое-что! Я вовсе не собираюсь извиняться. Случилось то, что должно было произойти. Моя жена, как тебе известно, не перенесла смерти сына. Теперь мы живем с Ольгой, твоей бывшей женой. У нас родился сын. Ему… да, впрочем, он еще малыш. С его появлением мне стало легче. Все ж не один в этом свете. Маленький ребенок скрасил большую утрату, и я снова услышал: «Папа!» Для меня снова появился смысл в жизни. Думаю, что этого сына у меня никто не отнимет. Ты скажешь, зато у тебя отнято все? Сам виноват! Жизнь предъявила каждому свой счет. Я обязан был сам сообщить тебе обо всем! Нет, я не жалею, как и ты не пощадил меня. Хочу лишь сообщить, что у тебя теперь нет и матери. Она умерла под Новый год. Я навещал ее, помогал по возможности, просил не писать о том тебе. Не ради бывшего друга, ради нее самой. Она, как ты помнишь, была нам с тобой одной матерью на двоих. Очень тяжело переживала случившееся. Она знала все, потому не перенесла… Я знаю, ты не станешь переживать из-за Ольги. Будь на свободе, вряд ли упрекнул меня. Вы давно охладели друг к другу. Ты не понимал и не ладил с ее родителями. У меня с ними полная взаимность. Мальчонку нашего по обоюдному согласию назвали Мишкой. Что касается тебя… Квартира, где вы с Ольгой жили, и дом матери остаются за тобой. Когда приедешь, сам ими распоряжайся. На могиле матери я поставил памятник и положил венок. От нас с тобой. От сыновей. Не спеши делать выводы. Братом назвал тебя на могиле, но не в жизни. Пусть мать спит спокойно. Я ничего не обещал ей. Она была мудрой, чего не хватало нам. Может, когда-нибудь у ее могилы будет сделан нами первый шаг к примирению…»
Михаил отложил письмо. В глазах рябило, словно оказался выброшенным в пургу. Нечем дышать.
Он все эти годы жил ради встречи с матерью. Видел ее во снах. Разговаривал, советовался, спорил, делился всем. И вдруг ее нет…
«А может, Олег решил мне отомстить вот так? Он знал, что, кроме нее, никого не осталось и… Может, она жива?»
Нет, к письму приколота справка о смерти. Не сразу увидел, а теперь внутри все оборвалось. «Никто не ждет, никому не нужен. И она устала ждать. Да нет, не устала, ее отняли у меня! Тот, кого считал другом». Шатаясь, вышел на крыльцо. Вокруг темно, тихо, как на кладбище.
Михаил сел на обледенелый порог, обхватил руками голову. «Уж лучше б остался в пурге. Зачем живым вернулся? Для чего? Меня никто не ждет. Она все знала и переживала за обоих, а значит, вдвойне! Эх ты, Олег! И ее не пощадил. Называл матерью лишь на словах, но никогда не был сыном. Иначе не убивал бы, не терзал, сумел бы успокоить и сберечь…»
— Мишка! Пошли домой! — тянет Дамир за плечо.
— Я побуду здесь.
— Застынешь.
— Да отвяжись!
— Меня отпускают, слышь? Совсем, домой! — услышал голос Дамира. — Скоро вдвоем останетесь с этим извергом, Меченым. Я ж уеду к сыну. Хотел скоротать с тобой последние деньки, а ты косорылишься. С чего?
— Мать умерла! Понимаешь, Дамир?
— Конечно, видать старая была?
— А разве в годах суть? Мать — она и есть мать.
— Она далеко отсюда жила, а я вот совсем рядом. Теперь меня не станет.
— Куда денешься?
— Домой возвернусь. Сын адвоката нанял. Тот вон какой ушлый, добился моего освобождения. Настоящий защитник! Все наизнанку вывернул. Каждую болячку расковырял. Все почетные грамоты от вас и от чекистов в ряд построил. Хоть ты им честь отдай,
— Счастливый! Скоро дома будешь. Тебя уже, наверное, ждут?
— Я им позвоню с дороги. Встретят.
— А я не сразу понял…
— Ты, Миш, не серчай, что скажу тебе. Ладно? Ведь мы с тобой давно знакомые. Все твои беды от того, что вокруг, кроме себя, никого не видишь. Вот мы с тобой сколько вместе коротали? Ни разу от тебя доброго слова не слыхал. Может, не совсем умело, но заботился о тебе, помогал, как сил хватало. А что получал? Одни окрики в благодарность! Холодный ты человек. Неужели таким родился? Иль работа изувечила насовсем? Видать, и к мамке сердца не имел. Оттого не дождалась, что силенок не хватило. Много жаловался, мало радовал и утешал. Почему говорю тебе теперь, почти перед отъездом? Зачем раньше молчал? Сам-то и дальше терпел бы. Кто я для тебя? Маленький человек, без должности и образований, стукач, как вы с Власом меня зовете. Но люди здешние не станут ругать вслед и не проклянут мое имя. Я им плохого не утворил. Может, и помнить не станут. Это лучше, чем держали б на сердце обиду годами. Тебе говорю потому, что покуда остаешься средь них. А тяжко будет. Заносчивый ты и гонористый, вспыльчивый и злой. Только свою боль празднуешь, чужую не понимаешь. Средь людей так не прожить. Свое горе зажми в кулаке, помоги другому одолеть беду. Тогда и тебя назовут мужиком. Вот они, вокруг живут, а что ты о них знаешь?
— Зачем они мне? Я здесь временный…
— Не загадывай! Не сторонись. Они о нас, чужих, заботились. Смотри, чтоб жарким летом душа не замерзла. Люди тут хорошие. Уезжать надо, а то вовсе отвык, ну, от прошлого. Тут даже участковому не на кого пожаловаться. Совсем вы без меня соскучитесь.
Михаил усмехнулся грустно. Он понимал, Дамира ему будет не хватать. Кто теперь уберет в комнате, постирает, приготовит поесть и, натопив до того, что к печке нельзя прикоснуться, сядет на скамейку напротив духовки и будет ждать его, Смирнова, долгими часами, пока тот не вернется от Лидии. Дамир никогда не ложился спать без него.
— Ты ж с соседкой не зуди про книжки и политику. Скучно ей. Ведь женщина! Иного ждет. Ухаживаний. Сомлела вся, а ты заходишься о зряшном, — бурчал Дамир.
— Откуда знаешь, о чем говорили? — удивился Михаил.
Дамир взглядом указал на стакан:
— Видишь, дном — к уху! И каждое дыхание как на ладони…
— Ах, подлец! Подслушивал?
— Только время зря извел! Нет в тебе, Мишка, жизни. Останься я здесь, Лидке со мной куда как забавнее и смешнее дышалось бы! — ухмыльнулся загадочно. — Человеку, коль в свет мужиком выпущен, нельзя о том забывать. А ты все еще в следователях себя видишь, хотя никогда уже им не станешь.
— Это еще с чего взял, придурок? — вспыхнул Смирнов.
— Сам — чокнутый! Вот ты бы взял на работу бывшего зэка в следователи?
— Если он не виновен, конечно!
— Да любой в зоне такого нахватается, что перед ним всякий виновный — чище ангела. И тебе это известно не хуже других, а потому не бреши хотя бы себе. Меня вовсе не проведешь!
— Ты что? Перед отъездом вздумал разругаться вдрызг? Чего меня выворачиваешь? На себя посмотри! — огрызнулся Смирнов зло.