Последняя Пасха

Бушков Александр Александрович

– Убить, сука, растоптать, по полу растереть… Крысятник поганый, тварь, падаль… Нельзя убивать людей ради металла, ты понял? Нельзя убивать людей… Обманывать – ладно, мошенничать – не без того… Убивать нельзя, ни в коем случае… Нельзя так…

Сомнительно, чтобы Евтеев понимал хоть слово – он скорчился, зажимая ладонями рожу, из-под пальцев сочились кровь с соплями. Но Смолин не мог остановиться:

– Крыса, интеллигент сраный… Захотел все и любой ценой? Врешь, паскуда, так не бывает… Давить таких…

– Золотые слова, – раздался насмешливый, спокойный, знакомый голос.

Смолин попытался вскочить на ноги, но не получилось,

его ощутимо качнуло, повело в сторону, он кое-как удержался на ногах, оперся на косой брус ближайшей балки…

Татарин стоял от него достаточно далеко, чтобы его можно было достать отчаянным броском. Улыбался одними губами, глядел цепко, жестко, холодно. Руки лежали на поясе, и правая была нехорошо сжата почти в кулак – ох, не пустая… Если у него нет ствола, еще побарахтаемся, подумал Смолин с удивившей его самого холодной рассудочностью. Если у него нет ствола – бабушка надвое сказала, мы тоже видали кое-что…

Оклемавшийся Евтеев привстал, смахивая с лица ладонью пот, снизу вверх уставился на брательничка, выражение его распухшей рожи понять было трудно, но там определенно присутствовал страх…

Татарин неуловимым движением пнул его под ребра, не особенно вроде бы и сильно. Прищурился:

– Пидор лагерный, говоришь? А ты меня держал, олень? Ладно, за слова цепляться не будем… Значит, наколоть решил, интеллигент? Всё хотел поиметь? Один прокольчик, Колян – с моей биографией приучаешься никому не верить…

Евтеев проскулил что-то неразборчиво-жалостное.

– Хорошо живете, братовья, – сказал Смолин, напрягшись в ожидании чего угодно, – дружно живете, аж слезы наворачиваются…

– Бывает, – преспокойно ответил Татарин. – В семье не без урода. У него, сучонка, сызмальства были запросики. И всегда пыжился быть хитрее всех… Ну, хрен с ним. Сиди смирненько, потрох сучий, а то затопчу… Ну что, Червонец? Сорвал банк? – покосился он на ящичек, располагавшийся в каком-то метре от обоих. – Точно, Фабержей, я так понимаю? Везучий ты у нас… И сколько ж все это стоит?

– Бешеных денег, – угрюмо сказал Смолин.

– Вот то-то… – сказал Татарин бесстрастно, – у тебя и так бабок навалом…

– Где уж…

Татарин блеснул зубами:

– Ну, по сравнению со мной, сирым и бесприютным… Верно? Как говорил товарищ Бендер: Ну к чему вам, Киса, столько денег? Совершенно ни к чему…

Смолин прекрасно понимал, что перед ним второй уже раз за какие-то четверть часа стояла сама Смерть. Именно так, без в всяких высокопарностей. С этим так просто не справиться, и очередного жмура ему положить, что два пальца… Где упал «Коровин»? Он не помнил, не видел пистолета с того места, где стоял, а оглядываться, разумеется, было нельзя – чтобы не пропустить удар, бросок…

– Червонец, – сказал Татарин небрежно, – четыре шага назад, будь так любезен… Ага… Еще один, еще… Молодец.

Теперь, с нового места, Смолин видел пистолет – лежавший слишком далеко от него. И от Татарина – слишком далеко. Татарин пушечку заметил, судя по быстрому движению глаз, но, без сомнения, прекрасно сообразил, что поднять его не сможет. Тут бы Смолин на него и прыгнул, поставив все на карту, потому что нечего терять…

Пружинисто, где-то даже грациозно Татарин переместился на пару метров, оказавшись еще дальше от пистолета, зато совсем рядом с Евтеевым, все еще поскуливающим в неудобной позе: он сидел, опираясь руками в пол, просмаркиваясь и поплевывая темным,

слезы отчаянно смаргивая…

– Датико Метехский тебе велел кланяться, – сказал Смолин, – он тебя видеть хочет…

Лицо Татарина осталось бесстрастным. Он сказал только:

– Много знаешь, Червонец. Как ты только до седых волос дожил – да еще с такой интересной работой…

– Делиться будем? – спросил Смолин, стараясь, чтобы это прозвучало веско.

Татарин поднял брови:

– А зачем? Мы с Колюнчиком пахали, как папы Карло, а ты приперся на готовенькое… Неправильно.

Он сделал резкое движение, из его кулака сверкнуло то самое лезвие, прекрасно памятное Смолину, – длинное, узкое, напоминавшее скорее шило. Мигом позже оно с каким-то деревянным стуком ударило в грудь Евтееву, напротив сердца – и тот мешком осел на пол еще раньше, чем Татарин выдернул нож. Опухшая физиономия на глазах гасла.

Смолин невольно перекосился лицом, чуть не полностью зажмурясь. Открыл глаза, превозмогая противный крутеж под ложечкой (видывал всякое, но людей при нем все же не убивали), выдохнул:

– Убил…

– Да ты что, Червонец? – с наигранным удивлением ощерился Татарин. – Кто убил? Кого убил? Ах, козла этого… – и он улыбнулся почти по-человечески: – Так это ж ты его убил, бедолагу… а он, соответственно, тебя. Бывает. Если все оформить грамотно – ох, как бывает…

Не глядя, спиной вперед, он сделал шажок – и еще один, и еще. Он двигался к пистолету! Гипнотизируя Смолина тяжелым взглядом, щерясь, поигрывая ножом. И Смолин с прохладной ясностью осознал, что сию минуту ему и наступит конец, полный и бесповоротный. Если только он ничего не сделает в оставшиеся считанные секунды, Татарин его кончит, как только доберется до пушки…

Оставался миг. Может быть, два. Смолин решился.

Дах! Дах!

Татарина швырнуло вперед, на Смолина, и тот, ничего еще не понимая, не видя новых действующих лиц, метнулся вперед, в точности так, как и решил… Дах! Татарин падал – и Смолин, моментально оказавшись рядом, врезал ему с правой под дых, под душу, под ребра, так, что рука онемела. Добавил левой, в горло, что есть мочи, без капли жалости…

Татарин шумно обрушился на пол, корчась, жутко хрипя. Тут только Смолин, знавший, что у него есть несколько секунд передышки, поднял голову. Поодаль стояла Инга в распахнутом халатике поверх ночнушки, медленно-медленно опускала руку со смолинским наганом, тем, конечно, что заряжался резинками. Немудрящая штука, бесполезная в серьезном деле, но ежели из нее трижды шарахнуть человеку в незащищенную спину метров с пяти, выйдет неслабо…

Некогда было ни думать, ни делать что-то другое. Он метнулся к веревке. Пнув Татарина повыше виска, навалился на него, вывернул безвольные руки, принялся в лихорадочном темпе, связывать их, стараясь не терять головы, спутать на совесть. Затянув узлы так, что у врага, наверняка, вены пережало, свободным концом обмотал ноги в щиколотках, проворно накрутил узлов. Татарин все еще не шевелился, похрипывая, постанывая, сипло охая.

Чувствуя себя ватной куклой, Смолин не то чтобы сел – плюхнулся на пол, ноги не держали, хотя голова оставалась ясной и сердце вроде бы не прихватывало. Глядя на Ингу (наган в опущенной руке, вот-вот вскользнет из пальцев, глазищи на пол-лица, а лицо белое, вот-вот в обморок хлопнется), Смолин, усмехнувшись уж как умел и как получилось, тяжко выдохнул, прохрипел, сам не узнавая своего голоса: