Последняя реликвия

Борнхёэ Эдуард

Гавриил рассказал:

— Как ты знаешь, мой сердечный друг, меня со связанными руками увели от Иво Шенкенберга в палатку его брата Христофа и там заковали в цепи по рукам и по ногам. Я обещал тебе, что не буду сопротивляться, и сдержал свое слово. Я был смирнее ягненка, ведомого на заклание. Против ожидания, Христоф Шенкенберг, которого я считал таким же гнусным типом, как его брат, оказался, по сравнению с ним, действительно человеколюбивым. Он все время предлагал мне пищу и питье, но я только тогда стал есть и пить, когда узнал, что твоя рана быстро заживает. Напившись пьяным, Христоф часто сожалел о моей несчастной судьбе и проклинал Иво, который своими злобой и грубостью отравляет жизнь даже близким — родному брату. Сам Иво несколько дней не

показывался. Однажды вечером он пришел ко мне один и начал зло издеваться надо мной. Я и без того был раздражен долгим заключением, и насмешки Иво нисколько не улучшили моего состояния духа. Я отвечал ему резко; слово за слово — и дело кончилось тем, что Иво вонзил мне в грудь нож…

— Мне он сказал, что ты пал от его руки в честном поединке, — вставила Агнес, едва сдерживая рыдание.

— Нисколько не сомневаюсь, что Иво мог так сказать; он только забыл прибавить, что в этом поединке я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. К счастью, в палатке было темно, и острие ножа не коснулось сердца, как того, без сомнения, хотел Иво; все же удар был настолько силен, что у меня дыхание замерло, и я лишился чувств. Сколько времени продолжался мой обморок, я не знаю, но очнулся я уже в холодной воде и заметил, что мои руки и ноги свободны от оков. Вероятно, Иво, считая, что я умер от раны, велел бросить меня в реку. Я лег в воде на спину, и волны понесли меня вниз по течению. Когда я оказался уже довольно далеко от лагеря, над которым виднелось зарево от костров, до моего слуха донесся шум большого водопада; я подплыл к берегу, выбрался на сушу и упал в изнеможении. От большой потери крови силы мои совсем иссякли. Я не мог даже шевельнуться и почувствовал, что опять теряю сознание… Что со мной было дальше, не могу сказать. Как я потом узнал, я несколько дней лежал без памяти и бредил.

— Бедный Габриэль! — вздохнула Агнес, нежно гладя его по щеке. — О, если бы я тогда могла быть с тобой! Если бы я могла заботиться о тебе, как ты заботился обо мне!

— Да, жаль, что тебя не было, но обо мне все же хорошо позаботились. Слушай дальше, любимая Агнес… Придя в себя, я с удивлением увидел, что нахожусь в некой жалкой лачуге, на убогой постели. Подле меня сидел бедно одетый старик и чинил сети. Когда я заговорил, старик повернулся ко мне и дружески улыбнулся. Я сразу узнал его: это был… мой отец.

— Твой отец! — воскликнула Агнес в радостном изумлении.

— Тише, тише, Агнес!.. — удержал ее Гавриил, с опаской указывая на дом. — Ты выражаешь свое удивление почти так же громко, как я тогда. Следствием моего радостного возбуждения было то, что кровь хлынула у меня из носа и рта, и я чуть было опять не потерял сознание. Когда эта опасность, к счастью, миновала и я снова несколько оправился, отец рассказал, как он меня нашел… Он долго жил в Швеции, терпя сильную нужду. Потом шведы стали требовать, чтобы он помогал им в войне против его родины; отец не согласился и вынужден был бежать. После долгих скитаний он прошлой весной вернулся в те места, к которым влекли его дорогие воспоминания. От хутора Ору давно уже не осталось и следа, тесть и жена умерли, сын исчез, вся местность была превращена в пустыню. Отец тяготился уже жизнью — этой жизнью, полной лишений; он решил остаться здесь и ждать смерти. Он построил себе на берегу реки хижину и жил рыбной ловлей. От людей Иво Шенкенберга он скрывался в лесу. В ту ночь, когда меня бросили в реку, отец отправился посмотреть издали, находится ли еще лагерь на прежнем месте; он знал, что Шенкенберг собирался перебраться ближе к Таллину, и удивлялся, что лагерь ополченцев еще на месте. Проходя по берегу, он натолкнулся на человека, лежавшего без сознания в луже крови. Убедившись, что тело еще теплое, отец из жалости взвалил раненого себе на спину и отнес в свою лачугу. Он еще не знал, кого спас от смерти, но когда снял с меня одежду, то нашел кинжал и кольцо. Он стал пристально всматриваться в мое лицо и убедился, что случайно спас жизнь собственному сыну. Благодаря его нежному уходу я, прохворав

несколько недель, оправился-таки от тяжкой болезни. Можешь себе представить, сколько за это время мы должны были рассказать друг другу!.. Узнав, что царь Иван обещал его помиловать, отец был настолько растроган, что громко разрыдался. Он потерял уже последнюю надежду когда-нибудь увидеть свою Родину, увидеть Москву. От радости старый боярин чуть не сошел с ума.

— И теперь… теперь вы оба отправитесь в Россию? — спросила Агнес еле слышно и с грустью.

— Теперь мы поедем в Россию. Я не успокоюсь, пока честь отца не будет полностью восстановлена. Я совершенно уверен, что государь сдержит свое слово.

— Жаль! — вздохнула Агнес.

— Как так — жаль? — удивился Гавриил.

— В Москве, говорят, много красивых княжон…

— Тем лучше, — негромко, но от всей души рассмеялся Гавриил. — Тем легче мне будет пережить тяжелое время разлуки с тобой.

— Габриэль! Зачем ты так шутишь?..

Глаза Агнес блеснули в темноте, но Гавриил не знал, что тому причиной — оскорбленная гордость и обида или внезапно набежавшие слезы.

— Ну, ну, ничего! — произнес он успокоительно, прижимая к себе дрожащую девушку. — Подумай о том, что я, как только смог держаться на ногах, сразу же поспешил в Таллин разыскивать своего потерянного спутника, хотя мне это и грозило виселицей. Разве это ничего не значит? Прежде чем какая-нибудь княжна станет тебе опасной соперницей, ты, может быть, уже сама сто раз меня забудешь.

— Не говори так, Габриэль! Мне больно это слушать, — сказала Агнес.

— А если я должен буду прожить вдали от тебя несколько месяцев, может быть, целый год, останешься ли ты мне верна? — спросил Гавриил с тревогой в голосе. — Так, наверное, нелегко выстоять слабой девушке перед нажимом отца, других родственников…

— Неужели ты можешь во мне сомневаться? Неужели я еще не доказала тебе?..

— Ведь ты совсем недавно чуть не вышла замуж за другого, — он так крепко ее обнимал в эту минуту, будто думал, что если выпустит из рук, то потеряет навсегда.

— Ради бога, Габриэль!.. — ей было так хорошо, так спокойно в его объятиях, что она оставалась бы в них многие, многие годы, всю жизнь.

— Скажи мне, Агнес, в ту минуту, когда ты подходила к алтарю, у тебя уже было намерение сказать «нет»?

— Не было, — тихо призналась Агнес.

— Ну вот видишь! Я об этом тебе и говорю! — грустно улыбнулся Гавриил.

— Не смейся надо мной, Габриэль! — сказала Агнес дрогнувшим голосом. — Я считала тебя погибшим и хотела этим поступком лишь продлить жизнь своего бедного отца и сократить свои собственные печальные дни. Я жаждала последовать за тобой. Без тебя жизнь для меня не имеет никакой ценности…

— А может быть, жизнь без отца и Родины тоже не имеет для тебя никакой ценности? — спросил Гавриил с притворной суровостью.

— Что это значит?

— Согласна ли ты, когда нужно будет и когда придет время, уехать со мной в Россию? Подумай, я ведь наполовину русский!

Агнес и минуты не медлила с ответом:

— С тобой, милый Габриэль, я пойду куда угодно, хоть на край света. И если ты наполовину русский, то вижу, что русские не могут быть такими дикими и злыми, как о них говорят. Я уже сыта «умным» немцем Рисбитером и «добрым» немцем Шенкенбергом… Я постараюсь стать достойной княгиней.

— Ты должна стать княгиней, — воспрянул духом Гавриил. — Царь Иоанн сдержит свое слово. Но пока — придется потерпеть и молчать.

— Я буду терпеть и молчать. А сейчас я должна вернуться в дом, пока меня не хватилась служанка, — я ведь больна, тяжело больна.

— Ты… больна?

— Я должна быть «больной», не то меня тотчас же опять поведут венчаться с Рисбитером.

— Ну, тогда будь «больна» так сильно, как только сможешь, но, смотри, не умирай! Мне без тебя нет жизни.

— Нет, любимый Габриэль, теперь мне снова хочется жить! Теперь я справлюсь с любыми трудностями. Я сумею пройти самый тяжелый путь, если буду знать, что в конце пути ждешь меня ты…