Последняя роль неудачника
Шрифт:
Странная темнота стояла здесь. Лампы над полками с партитурами не горели, проигрыватели вдоль стен были аккуратно закрыты пластиковыми чехлами. И никого, кроме черноволосого бледного юнца в очках, который сидел у освещенного столика и читал какую-то партитуру. Когда скрипнула дверь, он поднял глаза.
— Закрыто, — сказал он Валентину. — Мы закрываемся в восемь.
— Ладно. — Валентин повернулся, чтобы уйти. Но при этом он взглянул на партитуру и внезапно застыл, не сводя глаз с нот, развернутых на зеленой бумаге, покрывавшей стол. Это был Джон МакЛафлин «Friday Night In San Francisco» —
— Эй, молодой человек! — окликнул его Валентин.
Юнец подозрительно покосился на него, отодвигая стул от столика.
— Ты играешь?
— Учусь, — ответил юноша. — Немножко.
— А зачем читаешь?
— Для теории, — сказал юноша.
— Теоретически. И как он тебе теоретически?
— Прекрасно, — тихо сказал он. — Прекрасная музыка. Должно быть… Должно быть, сыграть это — пуп надорвешь.
— Говорят, да, — ответил Валентин. «Верно, — подумал он. — Именно так. Пуп надорвешь». — Слушай, пусть будет закрыто вместе со мной, ладно? Я бы хотел посмотреть эту партитуру.
— Так ведь уже закрыто, — пожал плечами мальчик. — Ну ладно… Садитесь вон туда. Потом потушите лампочку.
Включая свет, он спиной чувствовал взгляд паренька.
— А вы сами играете?
— Нет.
Крепко сжав губы, он глядел перед собой. «Когда ж ты наконец уймешься, — спросил он себя. — Неужели ты еще не понял, что это надо забыть? И затем ли ты сюда приехал?» Но глаза его уже отыскали самое затейливое и любимое место. «Да, — подумал Валентин, — пуп надорвешь. Точно. Но как же это прекрасно…» Он почти не помнил мелодию, и сейчас она сама собой, как забивший из-под земли источник, оживала у него в голове.
Валентин потушил лампочку, взял партитуру и положил ее перед мальчишкой.
Звонки просигналили, что библиотека закрыта, и он вышел на улицу. Под освежающим дождем в нем вспыхнули воспоминания. Скорее, это была вереница и путаница образов.
Прошагав два квартала, Валентин опять стал рассматривать витрину, чтобы заставить себя думать о чем-нибудь другом, о чем-нибудь, связанном с сегодняшним днем. Получалось так себе.
Он отвернулся от витрины и пошел в сторону дома киношной кассирши. Не останавливаясь, он шел прямо вперед, смутно различая фигуры и лица. Видения исчезли, теперь его только чуть мутило, хотелось есть, побаливал живот, да где-то внутри проносились обрывки музыки. И великолепные лезвия сверкали в каждой витрине, хотя он ни разу не повернул головы и не взглянул на них.
Там, где он наконец остановился, улица, словно споткнувшись, обрывалась у заросшей бурьяном железнодорожной ветки, которая извилисто тянулась по пустырю. Городок-то, в сущности, был небольшой, вытянутый только, и Валентин сейчас прошел его весь поперек.
Он вынул из кармана банку пива, сел на старую автомобильную покрышку среди зарослей бурьяна. Вокруг темнели пакгаузы — заставы в конце мокрых безжизненных улиц. За ними мерцали огоньки сортировочной станции. Запрокинув голову, с закрытыми глазами он тянул пиво и слушал, как легонько вздрагивает и шелестит трава. Валентин забросил банку в бурьян, и вдруг ему пришло на ум, что он только
«Так не годится», — подумал он. Стоило ему придумать, что делать, как на него каждый раз находило какое-то затмение. Вот и сейчас он наметил себе простую, чисто физическую задачу — добраться до места ночлега. И что же?! Все вокруг сразу начало растворяться в воздухе. Вот оно что, подумал Валентин, вставая. Если помнить, что нужно уцепиться за существование, окружающий мир завертится вихрем, завьется спиралью и растворится. И чуть только он представит себе, что происходит вокруг, как начнет растворяться сам.
Валентин поднялся, побрел вперед, через пустырь, и немного погодя очутился в кромешной затхлой темноте, наполненной незнакомым шумом. Валентин не дыша застыл на месте, но шум не стихал, и он резко обернулся, готовый бежать обратно, но и позади не было ни проблеска света. Он протянул руку и наткнулся на что-то сырое, губчатое, прилипшее к его ладони. Оно сперва лизнуло руку, а потом зарычало. А потом клацнуло, и руке стало больно. Валентин отпрянул и почувствовал, что его ноги уходят в вязкую слизь. Его обуял ужас, он ринулся вперед, упал, кое-как поднялся на ноги и, весь в грязи, побежал спотыкаясь, стукаясь о невидимые столбы.
Наконец он выбежал на дорогу, и там в свете фар ему стало легче дышать. По ту сторону дороги по крыше темного здания бежали на фоне неба красные неоновые буквы, повторяя одно и то же: БРАТСТВО ЧУВСТВА, БРАТСТВО ЧУВСТВА, БРАТСТВО ЧУВСТВА…
У человека, возглавлявшего местное отделение «Братства чувства», на правой руке было четыре пальца. Это Валентин заметил, хотя четырехпалый и не собирался с ним здороваться за руку. Он встретил Валентина в дверях и сразу подтащил его к высокому зеркалу возле стола регистрации.
— Смотри, — сказал четырехпалый, — смотри, на кого ты похож. Грязный, жалкий, весь в крови.
Валентин покорно посмотрел в зеркало. Ничего не скажешь, мужик прав. Рукава зеленого пиджака в пятнах крови, пальцы исполосованы кровавыми царапинами. Собачка постаралась.
— Когда я в эту дверь вошел, — продолжал четырехпалый, — на меня тоже неприятно было смотреть.
Валентин понял намек: на четырехпалого сейчас смотреть приятно, а на него — нет. Что ж, он опять прав, впрочем, эти четыре пальца… Но зато у него гладко прилизаны реденькие седые волосы, на нем опрятный твидовый пиджак и ярко-желтый галстук.
— Зато сейчас, если поглядеть на вас… — смиренно пробормотал Валентин.
— Вот именно, — подхватил четырехпалый. — Когда я этот порог переступил, я был грязный бродяга. Вроде тебя. Как я изменил свою жизнь?
— А как?
— Ха! Как? Я просил его от пьянства меня спасать!
— Кого просили?
— Кого? Ты, пропойца безмозглый! Кого, ты думаешь?
— А, ну да.
Они подошли к столу регистрации взять для Валентина постель. Четырехпалый свирепо швырнул на прилавок одеяло и подстилку на матрас и сунул Валентину карточку с текстом.