Последняя среда. Литература о жизни (Тема номера: Украина)
Шрифт:
Наступившие времена требуют мышления цепкого и конкретного. Но только прививка вечного способна защитить человека от умственных эпидемий, от манипуляций, взятых на вооружение и распространяемых обществом. Соединить изощренность ума с радостным ощущением полноты жизни удалось англоамериканскому верлибру 20 века – Уитмену, Сэндбергу, Паунду, Гинсбергу. Это то сочетание, о котором говорил, обращаясь к Горацио, Гамлет: «Счастлив тот, в ком страстность и трезвый ум так сочетаются, как у тебя». Нелишне было бы взрастить эту традицию и в наших палестинах.
Такого русского верлибра почти нет. Традицию эту начинал Хлебников («Труба Гуль-Муллы»), но она прервалась. Один из немногих ее образцов – неизданная при жизни автора поэма Луговского «Алайский рынок». Следует, конечно, вспомнить
Итак, англо-американский верлибр 20 века мог бы, по моему мнению, стать «свежей кровью» для русской поэзии. Но эта «свежая кровь» теряет едва ли не все свои качества при пересечении границы двух языков. Осознать и освоить опыт англоамериканского верлибра мешает сложившаяся традиция переводов с английского. Собственно, это и неудивительно. Единственный инструмент для перевода – сама русская поэзия. Чего не хватает современной русской поэзии, того еще сильнее будет не хватать переводу. И перевод, как тусклое зеркало, будет убеждать, что везде пишут и писали примерно так же, как и у нас.
Все же я считаю, что этот замкнутый круг можно разорвать. Но сначала попробую объяснить, что меня не устраивает в большинстве переводов с английского.
2
Такое впечатление, что многие переводчики за чистую монету приняли слова из стихотворения Пушкина:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
И если «все в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов», то кто же будет присматриваться к этому «средству», а тем более радоваться прежде всего ему, а не «ярко-певучим» стихам и сладким звукам? Богатая самыми разными вкусами жизнь может вызвать расстройство желудка, и в качестве единственного напитка предлагается сахарный сироп.
В книге переводов ирландских поэтов «Мед и мазут» есть «Хопуэльские хокку» Пола Малдуина. Одно хокку о сбитом машиной олене. У дороги лежит, согласно переводу, «олень семирогий». Что и говорить – волшебная страна эта Ирландия, Мюнхгаузен отдыхает.
Между тем в оригинале на соседней странице черным по белому написано «с семью зубцами на роге». У меня в прихожей висят рога карпатского оленя. Я подошел и пересчитал. На каждом роге было семь зубцов. Я поверил поэту – он действительно видел этого оленя. Для меня это было важно. Видел ли когда-нибудь оленя переводчик? Вместо окровавленного прекрасного животного, сделанного именно из крови и плоти, русскому читателю предлагалось подивиться на нелепого мутанта. Я «пристал» к этому переводу потому, что он кажется мне характерным.
Есть своего рода «культовое» стихотворение Уоллеса Стивенса Thirteen ways of looking at a blackbird, что я бы перевел как «Тринадцать способов разглядеть черного дрозда». Его много раз переводили на русский. Одна из строчек непременно звучит так: «он ехал по Коннектикуту в стеклянной карете». Какой изысканный и глубокий образ – предлагается подумать читателю. Что-то тут не так, подумал я. Какой-то это странный способ разглядеть дрозда. Я набрал слова «glass coach» в поисковой системе Интернета. Система, в частности, выдала картинку – такую изящную карету обычно заказывают на свадьбу для жениха и невесты. Стеклянного в ней разве что окошки. У первых переводчиков, конечно, не было под рукой Интернета. Но, думаю, дело в другом. Уж очень им приглянулась
Не менее известно, чем «Тринадцать способов…» стихотворение Аллена Гинсберга «Калифорнийский супермаркет». Его тоже много раз переводили на русский. Уолт Уитмен, испытывающий, как и сам Гинсберг, влечение к мужчинам, заговаривает в супермаркете с молодыми продавцами: «Who killed the pork chops? What price bananas? Are you my Angel?» Большинство переводчиков предлагает примерно такой вариант: «Кто заколол поросят? Сколько стоят бананы? Ты мой Ангел?» Вряд ли кто-нибудь способен достичь успехов в знакомстве, начав с такой фразы. (Один небезызвестный украинский переводчик пошел еще дальше, опубликовав вариант: «Кто убил эти котлеты?») Но, по мнению переводчиков, так должен изъясняться настоящий поэт. Насколько же ярче звучит третья фраза, если не «убивать» ее нелепыми «поросятами», если вспомнить, что для поэта жизнь всегда важнее стихов и для старого Уитмена главное – вовсе не ошеломить собеседника странной фразой. Все подтексты сохранятся, если перевести просто: «Откуда эта свинина? Почем бананы? Ты ли это, мой ангел?».
Во всех трех случаях переводчики выбрали наиболее «поэтичный» вариант. Беда в том, что поэтичный он именно в распространенном смысле, то есть, как это ни странно на первый взгляд, наиболее банальный и неинтересный.
Я где-то читал, что в недалеком будущем солдат, участвующий в боевых действиях, будет брать с собой пакетик с собственной сухой кровью в порошке или гранулах. В случае ранения в полевом госпитале эту сухую кровь разведут физиологическим раствором или водой и перельют хозяину.
Это непросто сделать, чтобы перевод привнес «живую кровь» в русскую поэзию. Но, если предлагать под видом крови одну воду или физиологический раствор, толку не будет. Нужна именно другая кровь, другой, отличный от русского, взгляд на мир.
3
Точно так же, как в основе современной поэзии на английском, ее взгляда на мир, лежат пьесы Шекспира, так же и в основе традиции русских переводов с английского лежат русские переводы Шекспира, в частности переводы «Гамлета». Всего уже сделано более двадцати различных переводов этой пьесы. Вынужден признаться, что сделал это и я. Сделал по довольно простой причине – уже существующие меня не устраивали. В них я не нашел того Шекспира, от которого «произошли» Уитмен и Паунд. В предисловии к одному из последних переводов «Гамлета» написано примерно так: «герои часто просто декламируют, такое впечатление, что для них важнее как сказать, чем что сказать». Это не герои, это переводчики. Мой подход был таким: никто в пьесе (как и в жизни) ничего не говорит просто так, любое свое слово персонаж произносит для чего-то и смысл всегда становится понятным из самой пьесы. В упаковке изощренной речи всегда находится смысл, упаковок без содержания в «Гамлете» просто нет. Смысл для Шекспира всегда важнее «поэтичности». Многие «темные» места делаются понятными, если посмотреть на них с этой точки зрения.
Раньше переводчики архаизировали Шекспира, теперь к этому часто добавляется вульгаризация. Напрашивается сентенция, что архаизация при переводах убивает трезвый ум, а вульгаризация – страстность. Но, прежде всего, они и вместе и по отдельности убивают именно сочетание трезвого ума и страстности. И в том, и в другом случае теряется точность. А «поэт есть тот, кто должен знать все до точности», – писала Цветаева.
Приведу два примера. В монологе «То be or not to be» перед вопросом «Когда мы ускользнем от суматохи жизни, что нам привидится в сне смерти?» стоит фраза «there\'s the rub». Словарь говорит прямо – «вот в чем загвоздка», «rub» – это натертое место, камешек в ботинке, гвоздь из стельки. У одного В. Раппопорта я нашел этот «непоэтичный» вариант – «загвоздка», который сразу чувствуешь на собственной шкуре. Большинство отделалось общими словами, вроде «трудность» и «в этом то и дело все». Один из современных переводчиков, «оживляя» Шекспира, написал так: «вот где шлагбаум». Не знаю, осознавал ли он перекличку с Пушкиным -