Последняя свобода
Шрифт:
— Развеять прах над водой?
— Это страшно. Мы закопали урну в монастыре.
— В том самом?
— В том самом.
— Ты точно помнишь место захоронения?
— Точно.
— И она с тобой по монастырям ездит?
— Нет. Она скрытный, даже таинственный человек, иногда мне с нею страшно.
В каком-то смысле он сумел выразить и мое впечатление.
— Вы часто видитесь?
— Редко.
У меня вдруг вырвалось:
— Ты уверен, что в урне прах Прахова?.. Тьфу, прямо каламбурчик.
— А что же еще? Мы не вскрывали. То есть при мне…
— Ладно,
— Он умер от разрыва сердца — его напугал черный монах. Как у вас в романе.
— Исключено. Я читал вам на другой день после смерти старика. О моем замысле никто не знал. Так что мистификация исключается.
— Не мистификация, а мистика!
— Не бросайся такими словами…
— Но монах…
— Насчет монаха я тебя просвещу… если посчитаю нужным. Но то, что ты молчал два года…
— Мне была слишком дорога, даже священна та Встреча…
— С убийцей, идиот!
— Это невозможно!
— Невозможно?.. Не думал же ты всерьез, что своим романом я вызвал дух почившего монаха?.. Просто боялся признаться. Элементарная трусость! — процедил я с брезгливостью, скорее, к самому себе. — И ведь небось исповедуешься, а?
— О монахе я не говорил!
— Какая ж это исповедь? Какие мы жалкие твари все-таки! Мы все.
— Я кругом виноват, но я не знал про письма, про то, что сцена смерти уничтожена!
— Ты знал, что у меня украли рукопись. Монах украл, да? Не очень-то я тебе верю, Юрочка. Единожды предавший… — я осекся: я — предавший сына.
Сейчас не об этом!
Юра вскочил, нервно прошелся по комнате, пнул по дороге стул, с которого с тихим шелестом разлетелся ворох бумаг. Опять сел.
— Почему ты сменил пишущую машинку?
— Купил получше.
— А старая где?
— Сдал в комиссионку. Я могу одолжить, если вам…
— Мне не нужно.
Что-то он опять заюлил. И как уверенно было сказано: «Его напугал черный монах». Полупризнание? Возникла версия.
Они сговорились с правнучкой, которая вполне могла знать про давний эпизод в монастыре. Юрий оделся соответственно и явился к Кощею Бессмертному. Его застает Марго — и о свидании он умоляет не в порыве чувственности, а в предвидении преступления. Потом приходит возмездие — раскаяние, может быть, психический сдвиг — раздвоение личности, монах-двойник, который (под впечатлением романа) в классических атрибутах — в вихре ветра, раскатах грома, блеске молнии — возникает в саду — в его воспаленном мозгу. Отсюда — подкупающая искренность исповеди передо мною. Отсюда — привкус бреда в тех событиях, что доводят меня самого до исступления вот уже два года.
Мой ученик в состоянии сочинить садистские письма, а Мария — стереть кровь и подбросить сережку. Интересы у них разные (у нее — ухандокать прадедушку, у него — Учителя, с большой буквы, как он меня когда-то высокопарно называл), разные, однако кое в чем совпадают.
Но если в урне, что закопали они в пределах того монастыря, прах «законный» плюс «незаконный», то каким образом сожжен второй труп?.. Как странно сказал Гриша: «Огонь сильнее».
Мысли у меня начали путаться. Юра спросил неожиданно:
— Стало быть, вы мне не верите?
— Не
— Что же мне делать?
— Объявить явку с повинной.
— Я это сделал. Только что.
— Тогда договаривай до конца: где моя жена?
— Я ее не убивал! Надо найти ту женщину.
— Нашел. Толку-то!
— Что она говорит?
— Врет — как вы все.
Он заявил неожиданно:
— Я на свой счет не обольщаюсь.
— В смысле вранья?
— В смысле мужского обаяния.
— Ну и что дальше?
Он поколебался — и все-таки, с реверансами, преподнес гадость.
— Вы меня простите, Леонтий Николаевич, может быть, из-за вашего пренебрежения Маргарита…
— Супружескими обязанностями я не пренебрегал, — отчеканил я с язвительным отвращением.
— Ну, какие-то другие причины… мне трудно судить, но… не думаю, что у Маргариты Павловны я был единственный избранник.
— Ты намекаешь, что она спала со всеми подряд?
— Не так грубо, но какую-то игру она вела.
— И ее зарезала соперница. Придумай что-нибудь пооригинальнее. И не приписывай собственные вожделения другим.
Вполне вероятно, что стремится он всех впутать и все запутать. Но разве я не чувствовал в ней этих самых «игр» и «романов» — эвфемизм для слишком откровенного словечка «блуд»? Разве сам не предложил расстаться? И вот что любопытно: именно после окончания романа литературного.
— Вы обещали рассказать про монаха, — робко напомнил Юрочка.
— Не заслужил, — повторил я и поднялся. Лампада не горела, сцена с воображаемым ножом (ну, прямо князь Мышкин с Рогожиным в темном гостиничном парадном) не повторилась. Какой я «князь»? Да и на «купца» не потяну! Ревность умерла вместе с нею, зато лютовало мужское самолюбие.
И мерзкий страх: сейчас (угрюмо размышлял я в угрюмой переполненной электричке), сейчас я увижу свою сообщницу в сыноубийстве. «Иногда мне с нею страшно», — точно сказано. Память плоти воскресила кое-какие подробности вчерашнего утра… и того давнего, двухгодичного, когда она стояла под спелым белым наливом, а я вышел на терраску в подаренной хламиде, набросил капюшон на голову от палящих лучей и с хрустом потянулся. «Отцы-пустынники и девы непорочны».
Экстравагантный подарок, сроду не носил, не мое пижонство. Халат небрежно свешивался со спинки стула в спальне, когда в понедельник я поспешно обряжался на похороны Прахова. И если даже удар удачен, есть риск запачкаться в крови.
Такая вот гипотеза. Некто надевает черную хламиду, мелькает в зеркале, возникает в образе монаха… Меня никто не видел в новеньком халате, кроме Маргариты и Марии; он попал в перечень пропавших вещей. Как и чешская сережка. Поэтому не исключено, что и его мне подбросят, в застарелых, уже не различимых глазом пятнах… вода ничего не смыла… Только кому и зачем это нужно?
Глава 13
«Кому и зачем?» — повторял я, бредя проселком со станции… «Кому и зачем?» — повторял, пытаясь осмыслить свистопляску, которая закружила меня два года назад и так усилилась в последние дни…