Последняя встреча
Шрифт:
– Это все, милорд? – спросил Браун, напоминая хозяину про то, что внизу все еще находится незнакомец, с которым нужно что-то делать.
– Нет. Приведи его сюда, – сказал Хорнблауэр.
Жизнь сельского джентльмена, конечно, приятна и спокойна, но иногда она бывает чертовски скучной.
– Очень хорошо, милорд.
После того, как Хорнблауэр ушел, Хорнблауэр бросил взгляд в зеркало в позолоченной бронзовой раме, висящее над камином: его галстук и воротничок сорочки были в полном порядке, редкие седые волосы аккуратно причесаны и было что-то особенное в карих глазах, поблескивавших из-под снежно-белых бровей. Браун вернулся и, придерживая
– Мистер Наполеон Бонапарт.
В комнату вошел отнюдь не тот человек, которого многочисленные гравюры сделали столь легко узнаваемым. Ни зеленого мундира, ни белых бриджей, ни знаменитой треуголки и эполет – под расстегнутым плащом с капюшоном был виден обычный серый сюртук, местами почти черный от дождя. Поздний гость, насквозь промок, а его ноги, обтянутые панталонами в полоску, были до коленей облеплены грязью; однако, если бы его платье не было в таком плачевном состоянии, он мог бы сойти за настоящего денди. Кое-что в его фигуре действительно напоминало Бонапарта – коротковатые ноги, которые несколько уменьшали его рост – и, возможно, еще что-то в серых глазах, которые внимательно изучали Хорнблауэра в мерцающем свете свечей, но все остальное было неожиданно не похоже на бывшего Императора – даже в качестве карикатуры. У незнакомца были густые усы и маленькая эспаньолка – если бы только кто-нибудь смог представить себе великого Наполеона с усами! – а вместо коротких волос со знаменитой прядью, падающей на лоб, этот мужчина носил длинные волосы по последней моде; очевидно, они вились бы красивыми локонами, если бы не были столь мокры и свисали крысиными хвостиками как теперь.
– Добрый вечер, сэр, – произнес Хорнблауэр.
– Добрый вечер. Лорд Хорнблауэр, если не ошибаюсь?
– Да, это я.
Гость разговаривал на хорошем английском, но с явно различимым акцентом – однако этот акцент нельзя было с уверенностью назвать французским.
– Прошу прощения, что побеспокоил Вас в столь позднее время.
Жест, которым мистер Бонапарт показал на полированный обеденный стол показал, что он вполне оценивает важность процесса тщательного переваривания пищи.
– Пожалуйста, ни слова больше об этом, сэр, – ответил Хорнблауэр, – и если вам проще разговаривать на французском – прошу вас, не стесняйтесь.
– Французский или английский одинаково удобны для меня, милорд. Как, кстати, и немецкий с итальянским.
И это тоже не было похоже на Императора – как читал Хорнблауэр, Бонапарт плохо говорил на итальянском – сказывалось сицилийское происхождение, – а английского не знал вообще. Какой-то странный сумасшедший забрел на ночь глядя в Смоллбридж. От последнего жеста незнакомца его плащ распахнулся и Хорнблауэр увидел под ним широкую красную орденскую ленту и блеск звезды. Его гость носил знаки кавалера Большого Орла ордена Почетного Легиона. Значит – все-таки сумасшедший. Итак, последняя проверка:
– Как вам угодно чтобы я обращался к вам, сэр? – спросил Хорнблауэр.
– Обращайтесь ко мне «Ваше Высочество», если вам угодно, милорд. Или «Монсеньер» – это может быть удобнее.
– Очень хорошо, Ваше Высочество. Мой дворецкий не вполне ясно доложил, чем бы я мог быть полезен Вашему Высочеству. Возможно, Ваше Высочество будете столь добры приказать мне?
– Вы слишком добры, милорд. Я пытался объяснить вашему дворецкому, что железная дорога, которая проходит по окраине вашего парка, заблокирована и поезд, в котором я ехал, не смог следовать дальше.
– Очень
– …имеют свои неудобные стороны. Как я понял, прошедшие затяжные дожди размыли насыпь и большая масса земли – несколько сот тонн – сползла на рельсы.
– Действительно, Ваше Высочество?
– Да, и мне дали понять, что может пройти несколько дней, прежде чем линию удастся расчистить. А дела, по которым я следую, настолько важны, что я не могу позволить себе задержку даже на час.
– Конечно, Ваше Высочество. Государственные дела всегда весьма срочны.
Речь этого сумасшедшего представляла странную смесь здравого смысла и бреда; а на несколько тяжеловесный юмор Хорнблауэра он отреагировал так, как будто действительно принял это полуироническое замечание за чистую монету. Его тяжелые веки слегка приподнялись и холодные серые глаза пристально взглянули на Хорнблауэра.
– Вы правы, милорд, хотя боюсь, не отдаете себе отчета, насколько верны ваши слова. Мои дела действительно очень важны. Не только судьба Франции зависит от моего своевременного прибытия в Париж, но будущее мира – всего человечества!
– Имя Бонапарта не предполагает чего-либо меньшего, Ваше Высочество, – заметил Хорнблауэр.
– Европа погружается в анархию. Она пала жертвой предателей, себялюбцев, демагогов, несчетного числа дураков и подлецов. Франция, управляемая твердой рукой, сможет вернуть миру порядок!
– Ваше Высочество абсолютно правы.
– Значит, вы признаете несомненную спешность моего дела, милорд. В Париже вот-вот начнутся выборы и я должен попасть туда – я должен быть там уже через сорок восемь часов. Вот почему я вынужден был пробираться по грязи, под проливным дождем к вашему дому.
Гость окинул взглядом свое облепленный грязью плащ, с которого все еще стекали на пол струйки воды.
– Не желает ли Ваше Высочество переменить платье? – предложил Хорнблауэр.
– Благодарю вас, милорд, но на это нет времени. В местечке, расположенном далее по железной дороге, столь неудачно перекрытой оползнем, по ту сторону туннеля – насколько мне известно, оно называется Мэйдстон – я еще могу успеть на поезд до Дувра. Оттуда – на паровой пакетбот в Кале – поезд в Париж – и навстречу своей судьбе!
– Значит, Ваше высочество желает, чтобы его отвезли в Мэйдстон?
– Да, милорд.
Это означало проехать восемь миль по относительно хорошей дороге – не Бог весть какое непосильное требование. Но все еще дул юго-восточный ветер – Хорнблауэр подумал об этом и тут же одернул себя: эти паровые пакетботы не зависят от ветров и течений, хотя это трудно постоянно помнить человеку, который всю жизнь командовал парусными кораблями. Этот сумасшедший распланировал все довольно здраво – вплоть до Парижа. Там его, скорее всего, поместят в тихую, уютную лечебницу, где ни он, ни ему никто не причинит вреда. Даже экспрессивные французы вряд ли будут слишком жестоки к столь забавному и эксцентричному человеку. Но кучеру будет нелегко проделать шестнадцать миль в такую ночь, да еще половину дороги – в обществе душевнобольного. Хорнблауэр вновь переменил свое решение. Он как раз думал над тем, как бы повежливее отказать, не раня чувств этого бедняги, когда дверь в гостиную открылась, чтобы впустить Барбару. Она была высока и стройна, красива и величественна; теперь, когда прожитые годы несколько ссутулили плечи Хорнблауэра, их глаза находились на одном уровне.