Послесловие к портрету
Шрифт:
Однако Владимир начал с жаром возражать:
– Что он во мне мог тогда разглядеть? Чистая случайность это.
– Так вы не встречались больше?
– Не помню что-то.
Как известно, искусство противостоит случайному. Задуманный эпизод в книжку не вошел. И лишь теперь, обдумывая настоящий набросок, я решил поинтересоваться: что же стало с той давнишней картиной?
Разговор с Сателем оказался неожиданным. Нет, с картиной было все в порядке: висит в экспозиции, кажется, в Ужгороде. Неожиданным оказался сам рассказ Сателя.
– Конечно, я помню ту картину: первое
– Первый раз слышу об этом.
– Да, была такая встреча. И даже не одна. Я хотел сделать подписной портрет именитого бригадира, продолжить, так сказать, начатую тему. Но замысел остался неосуществленным.
– Отчего же?
– Вы знаете, - продолжал Сатель, - Затворницкий произвел на меня несколько странное впечатление.
– Когда это было?
– В середине пятидесятых годов. О нем тогда много писали. Он казался деятельным, даже слишком. "Можете изображать меня, - сказал тогда Затворницкий, - но учтите, мне позировать некогда".
– И что же дальше было?
– Я израсходовал приготовленные краски на другую картину. С тех пор мы больше не виделись, но он ведь и поныне знаменит, не так ли?
Такой рассказ нельзя было оставить без последствий, но я решил не торопить событий. Мы с Владимиром должны были встретиться на стройке. Бригада ставила тогда дом в Чертаново. Мела поземка, на девятом этаже крепко задувало, но монтаж на доме шел ходко. Затворницкого позвали снизу:
– Бригадир, иди скорлупу класть.
Мы спустились на несколько пролетов. Раствор был уже приготовлен, и бетонная плитка, она и звалась "скорлупой", лежала рядом.
Это было необыкновенное зрелище. Если бы я был кинорежиссером, то непременно снял бы и смонтировал ленту о красоте человеческого тела во время трудового процесса. Конечно, тут можно показать и уродство, искажение тела непомерной физической нагрузкой, рабство труда, но я лично все же выбрал бы красоту этих движений, ибо она, красота, кажется мне более естественной для человека.
Затворницкий работал спокойно, без видимых усилий. Движения его были пластичны и соразмерны. Чехов как-то заметил, что грация - это есть лаконизм движений. И то было истинно грациозное зрелище. И вроде бы простое дело делал Владимир: примазывал приступочку к лестнице, такая есть во всяком доме, на всяком лестничном марше: там, где ступени соединяются с площадкой. Но как выразительно исполнял он нехитрую ту работу. Мастерком принимал раствор из корыта ровно столько, сколько его требовалось на приступку, затем словно бы пролетал над верхней ступенькой, оставляя над ней сероватые горбушки раствора. Несколько оглаживающих движений руки, раствор растекся ровным слоем. Мастерок уже лежит, руки легко обхватили плитку, сильно и ровно вдавили ее в раствор, и "скорлупа" легла точно вровень с лестничной площадкой, выдавив по бокам некоторый излишек раствора. Одним округлым движением мастерок собрал этот излишек "скорлупа" посажена. И лишь два слова было обронено за все время, чтобы не разрушалась рабочая сосредоточенность:
– Не наступите, перекосится.
Десять ступенек наверх, операция повторяется, спокойно,
– Работу руками чувствуешь.
Только теперь, увидев эту работу рук своими глазами, я сумел оценить исчерпывающую точность ответа.
Потом монтажники ставили лестничный пролет. Несомый краном, он проплыл над нашими головами и, повинуясь знакам бригадира, опустился на предназначенное место, упершись в верхнюю площадку. Сварщик прихватил лестницу голубым огнем, и Затворницкий легко взбежал по ступенькам вверх вот она, нехоженая дорога в небо. Лицо бригадира светилось.
В тот день, путешествуя по этажам, наблюдая за сборкой, разговаривая с монтажниками, я невольно, если можно так выразиться, улавливал отраженный свет, исходящий от Владимира Затворницкого. Две подсобницы, не видя нас за перегородкой, говорили меж собой.
– А он что тебе?
– Я, говорит, платок тебе подарил. Чего тебе еще?
– И все?
– Молчит. Отвернется к стене - и молчит.
– А ты?
– А я говорю: нет больше моей мочи. Или давай по-хорошему, я помнить не буду, или уходи к ней.
– Так ведь он не уйдет.
– Не уйдет. Ему с обеими хочется.
– Ты Большому скажи. Большой его живо приструнит.
– Да неудобно как-то.
– А реветь тебе удобно?
"Большой" стоял рядом со мной и помалкивал. Когда-то Затворницкого звали за глаза "Бугор", в той кличке имелся некоторый уничижительный оттенок, основанный, видимо, на незнании. Но вот уже много лет как "Бугор" превратился в "Большого", комментарии вряд ли требуются.
– Это она про Василия, - пояснил Затворницкий.
– Никак у них не склеится. Баламут он.
– Будете его воспитывать?
– Пускай сначала Тамара сама попросит.
Народ в бригаде стародавний. Работают вместе по десять-пятнадцать лет, притерлись друг к другу, знают каждого вдоль и поперек, однако отзывы о бригадире были отнюдь не идентичными.
Александр Поботкин, монтажник:
– Я много разных бригадиров видел. Другой бегает, суетится, а толку на две копейки. А про Затворницкого одно скажу - он понятно руководит. Скажет, что делать - и вопросов нет.
Исхак Хуснетдинов, старейший член бригады, начинал с Затворницким еще на девятом доме:
– За ребят он болеет. Кому с путевкой помочь, для семьи что сделать непременно поможет. И хозяин хороший. У него все на виду. И потому ребята стараются ответить тем же.
Петр Жариков, старший прораб участка:
– Затворницкий умеет предвидеть. На монтаже по-всякому случается: не подвезли деталей, кран не поспевает. Что тогда делать? Загорать? А Владимир всегда найдет работу, у него всегда имеется запасной вариант, чтобы люди не скучали.
И вдруг случилась осечка:
– Хотите, чтобы я красивые слова о бригадире сказал? Вам ведь для бумажки надо, а не по правде. Я пятнадцать лет на стройке ишачу, а квартиры до сих пор не заработал, живем втроем в коммуналке на четырнадцати метрах.