Послы

Джеймс Генри

— А она — явление? — спросила мадам де Вионе.

— Да, по-моему. Во всяком случае, я разберусь.

— Разве вы не знали ее прежде?

— Знал. — Он улыбнулся. — Но почему-то дома она не была явлением. Но вот с тех пор стала. — Он словно выводил это для себя. — Здесь стала.

— Так быстро?

— Не быстрее, чем я.

— А вы тоже стали?..

— Молниеносно. В тот же день, когда прибыл.

В ее проницательных глазах отразилась мелькнувшая по этому поводу мысль.

— Да, но в день, когда вы прибыли, вам повстречалась Мария. А кто повстречался

мисс Покок?

Он не сразу ответил, но все же решился:

— Разве она не встретилась с Чэдом?

— Разумеется… но ведь не впервые. Они давно знают друг друга. — Стрезер только согласно кивнул, медленно, значительно, а она продолжала: — Вы хотите сказать, ей, по крайней мере, он показался новым лицом, представился иным.

— Да, иным.

— А каким? Каким она его видит?

Этого Стрезер не знал.

— Кто же в силах сказать, каким глубокая умная девушка видит молодого человека, глубокого и умного?

— Они все такие глубокие? Она тоже?

— Такое у меня впечатление — она глубже, чем я полагал. Повремените немного, и мы вместе все для себя выясним. Вы составите о ней собственное мнение.

Такая возможность, казалось, удовлетворяла мадам де Вионе.

— Стало быть, Сара приедет с ней? То есть Мэмми с миссис Покок?

— Без сомнения. Любопытство, — если уж ничто другое, — сделает свое дело. Впрочем, предоставьте все это Чэду.

— Ах, — вздохнула мадам де Вионе и отвернулась, словно скрывая усталость: — Чего только я не предоставляю Чэду!

Тон, которым это было сказано, вызвал у него сочувственный взгляд, выражавший, что он видит, как она напряжена. Но он снова пустил в ход призыв к доверию:

— Верьте ему! Верьте до конца!

Не успел Стрезер произнести эти слова, как сам их звук показался ему фальшивым — отступничеством от собственной точки зрения, и у него невольно вырвался смешок, который он мгновенно подавил. И тут же еще настойчивее посоветовал:

— Когда они приедут, угостите их мисс Жанной. И как можно обильнее. Пусть Мэмми на нее посмотрит.

Она бросила на него быстрый взгляд, словно уже видела обеих лицом к лицу.

— Чтобы Мэмми ее возненавидела?

Он снова опровергающе качнул головой.

— Мэмми на это не способна. Доверьтесь им.

Она окинула его жестким взглядом и вдруг, словно заклинание, которое должна была повторять и повторять, проронила:

— Это вам я верю. Но тогда, в отеле, — добавила она, — я не кривила душой: я искренне хотела, я хочу, чтобы моя Жанна…

— Да… — Стрезер почтительно ждал, пока она искала нужные слова.

— Чтобы Жанна сделала для меня, что может.

На секунду глаза их встретились, и она услышала от него то, что меньше всего ожидала:

— Бедная пташка!

Но и для него не менее неожиданно прозвучало повторенное эхом:

— Бедная пташка! Правда, ей самой ужасно хочется познакомиться с кузиной нашего Чэда.

— Она считает ее кузиной?

— Мы так ее называем.

Он снова помедлил, затем заверил, смеясь:

— Ваша дочь поможет вам.

Теперь он — уже минут пять

как собираясь — наконец откланялся. Она прошла с ним часть пути, сопровождая из дальней гостиной в следующую и затем в следующую. Ее старинные аристократические покои располагались анфиладой из трех комнат, первые две из которых, от входа, были меньше последней, но каждая своим поблекшим и чинным видом как бы расширяла функции прихожей и усиливала чувство приближения к цели. Стрезер был в восторге от этих комнат, очарован ими, и теперь, медленно проходя по ним вместе с нею, был заново охвачен первоначальным своим впечатлением. Он останавливался, оборачивался, любовался перспективой, которая виделась ему высокой, печальной и сладостной — наполненной, как и в прошлый раз, смутными тенями прошлого, глухой далекой канонадой великой Империи. Все это наполовину было плодом его фантазии, но среди старых навощенных паркетов, блеклых розовых и голубых тонов, псевдоклассических канделябров с фантазией этой хочешь не хочешь приходилось считаться. Им ничего не стоило отторгнуть его как нечто неуместное. Необычность, своеобразие, поэтичность — он не находил нужного слова — дружбы Чэда подтверждали в его глазах ее романтическую сторону.

— Им надо это увидеть. Непременно надо.

— Пококам? — Она оглядела свои владения и осталась недовольна — словно ей видны были изъяны, которых не видел он.

— Да, Мэмми и Саре. В особенности Мэмми.

— Мое запущенное старое жилище? По сравнению с ихвещами!..

— О, с их вещами! Вы говорили о том, что могло бы сослужить вам службу…

— И вы подумали, что мое убогое старое жилище меня выручит? О, — горестно вздохнула она, — на это нет надежды!

— Знаете, о чем я мечтаю? — продолжал он. — Я мечтаю, чтобы миссис Ньюсем сама взглянула на вашу обитель хоть раз.

Она уставилась на него, не улавливая связи:

— Это что-нибудь изменит?

Ее голос звучал настолько серьезно, что он, продолжая любоваться антуражем, рассмеялся:

— Вполне возможно.

— Но вы же рассказали ей, вы говорили…

— Все о вас? Да, замечательную повесть. Но есть вещи, которые не выразишь пером. Многое познается только на месте.

— Благодарю! — Она улыбнулась своей пленительной и грустной улыбкой.

— Мои писания обо мне в Париже, — уже совсем свободно продолжал он. — Правда, миссис Ньюсем видит насквозь.

Но она, кажется, была навсегда обречена все подвергать сомнению.

— Если кто и видит насквозь, так это вы. Вы, и никто другой.

— Тем хуже для других. Это же проще простого.

Они уже вступили в прихожую, где находились вдвоем: она не позвонила, вызывая слугу. Прихожая была высокой квадратной залой, мрачноватой и в то же время будоражащей воображение, где даже летом тянуло холодом, а ноги скользили, как по льду; стены украшали старинные гравюры — по разумению Стрезера, весьма ценные. Он прошел на середину, где замешкался, поправляя очки, а она остановилась в дверном проеме и, прислонившись к косяку, слегка касалась его внутренней стороны щекой.