Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
Шрифт:
– И ты решил стать гассаром?
– Да: но я не успел сделать ничего важного…
– Почему же ты не хочешь помочь мне? Я тоже бьюсь за людей.
– Я: хочу.
– Но ты же хотел погубить меня и мою семью. Почему так?
– Был: должен. Ты вторгся: в тайное.
– Ты действовал как правоверный мангас – или как гассар? Отвечай.
– И то и другое. Ты был мой враг как мангаса. Ты был враг моих друзей как гассара. У меня не осталось иного пути.
– Как войти в покои Спящих?
– Никто не должен стремиться туда: потому что Слово не только открывает дверь, но и пробуждает Спящих: все предусмотрено…
–
– Да: ты опасен, потому что глуп: я боюсь помогать тебе…
– Ты знаешь Слово?
– Нет…
– А кто знает?
– Ты: ты его знаешь: ты им владеешь…
– Покажи мне Каина.
И – будто мигнули перед глазами, меняясь, светофильтры. Желто-серым стал мир. Высокий тощий человек сидел на заднем сиденьи автомобиля, откинувшись назад. Руки его были скованы в запястьях. Неясные тени вдруг появились за стеклами, произошло какое-то перемещение точек зрения: так бывает, если снимают ручной камерой откуда-то из подмышки или от бедра, чтобы не было заметно: Когда высокий человек вновь попал в поле зрения, с него снимали наручники и вели в другую машину, наплывавшую рывками. Несколько очень размытых людей суетились рядом. Мельком увидел Николай Степанович и ту машину, в которой ехал Каин: дверцы ее зияли, и чья-то голова свешивалась из проема…
Будто почувствовав, что на него смотрят, человек резко обернулся. Взгляд его встретился со взглядом Николая Степановича. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, потом Каин мотнул головой и сел рядом с водителем. Машина тронулась, за ней другая. Автоматически Николай Степанович отметил марки: «ниссан-блюберд» и «байер», – и постарался запомнить номера…
– Я сейчас умру, – за спиной сказала Светлана.
– Все, – сказал Николай Степанович. – Уходим. Твори закрытие.
Он чувствовал, каких немыслимых усилий стоило цыганке прочесть пять строчек: А потом – беззвучным взрывом разметало кирпичи, вновь взвихрились золотые блестки – и возвращение в мир грубой реальности свершилось.
Успев повернуться, он подхватил падающую Светлану на руки.
Надежда стояла, бледно-голубая, как дверь. Губы ее, бескровные, вздрагивали, зубы скалились.
– Что-нибудь видела? – спросил Николай Степанович. Она кивнула.
Светлану пришлось нести.
Бортовой шел навстречу, очень виноватый, а рядом с ним и чуть позади, заполняя собой весь просвет коридора, двигался кто-то огромный, лысый, в камуфляже. Неимоверно знакомым казался этот пятнистый…
– Как кстати, Евген Тодосович, – сказал Николай Степанович, подходя ближе.
–
Прими, будь ласка, паненку. А то я сейчас упаду…
Золотая дверь. (Конго (Леопольдвиль), конец марта 1968)
Я проснулся, не будучи до конца уверенным в этом. Полог палатки светился.
Коломиец спал, притаившись. Будто бы медленное гудение наплывало на нас. Я осторожно пробрался под пологом, чтобы не напустить в палатку москитов.
Нечеловечески огромная луна висела передо мной. Цвет ее был белый, почти телесный. Стебель лианы, размытый лунным светом, вздрагивал на непонятном расстоянии от моего лица. Обычно луна кажется отстоящей от неба, скользящей по эту сторону небесной тверди – или хотя бы находящейся вровень с нею.
Сейчас же небо было много ближе – низкое
Второй и третий последовали за ним.
Потом я сидел и смотрел долго. Луна уходила за кроны пальм и возвращалась на чистые кусочки неба. Но это небо уже вновь было плоским и далеким, и в нем не было драконов. Странно успокоенный, я пробрался в палатку и уснул.
Утром я нашел первый камень с надписью.
Знаки были очень похожи на те, что украшали мой портсигар.
6
Я сидел на лавке подсудимых, красивый и стройный. Четыре часовых целились в меня из ружья, чтобы я не убег.
– Иногда мне кажется, – сказал Николай Степанович, глядя на летящий мимо темный лес, – что на Земле живут человек двести. Может быть, триста. Все остальные – морок, мираж…
Коломиец скосил на него глаза, усмехнулся. Ничего не ответил.
Дамы сидели сзади, уже вполне живые, но тихие. Бортовой изо всех сил старался выглядеть меньше, чем был на самом деле. Для такой скромности у него были веские причины…
Короткая повесть Коломийца оказалась не менее драматична, чем эпопея Николая Степановича. Вернувшись из Конго, он попал в абсолютный вакуум.
Начальник его, Герасимов (надежнейший агент Ивана Леонидовича и ближайший кандидат на посвящение в малые таинники), неожиданно для всех застрелился из табельного оружия, а кроме него, как оказалось, о командировке Коломийца не знал никто. Никому не было ни малейшего дела до какой-то там GJYR.
Впрочем, потом, задним числом, чтобы не отвлекать начальство от высоких дум (начинался август), ему придумали и оформили задание, и необходимые документы, и даже поощрили в приказе, но: Карьера его была погублена, и он прекрасно знал, что никогда ему не стать майором. Впрочем, нет: майора ему дали перед самым выходом на пенсию. Но ни разу его не пускали дальше Болгарии и не поручали ничего важнее парфюмерно-промышленного шпионажа.
Он проковырялся два года на дачке под Климовском, чувствуя, что обрастает шерстью, а потом грянул кооперативный бум.
К восемьдесят девятому у него было маленькое, но очень крутое охранно– сыскное агентство.
И потом, когда охранников и сыскарей стало как мух, его ребята и он сам прочно держали марку, не размениваясь на мелочи и не служа двум господам одновременно, чем грешили многие другие.
Именно к нему, к Коломийцу, и бросился директор Куделин, когда в дом его ночью пришли «от Сереги Каина», забрали жену и десятилетнюю дочь и сказали: вернем в обмен на того, кто забрал из банка бумаги…