Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
Шрифт:
Он окончательно уверился, что произошел какой-то дворцовый переворот, или же сват его просто решил позабавиться…
А если так – то это может быть и не до смерти. Попугают, а потом будут смеяться. Вот сейчас привезут его в Кунцево… или даже в машине скажут: шутили, мол…
Но в дверях он вдруг раскорячился, как умный мальчик из сказки. Что-то последнее в нем протестовало, пыталось сопротивляться. Великий дал ему сокрушительного пинка. Схватившись одной рукой за крестец, а второй за
Охранники сидели в кружок и смотрели на луну, подвывая неслышно.
– Мерзавцы…– просипел Жданов.
– Что ж вы хотите, сударик мой? – отозвался Великий. – Псы.
Филипп курил около машины. Увидев нас, бросил папиросу и критически осмотрел нашего пленника.
– Вот этот, что ли?
– Этот, Филя, – сказал я. – Можешь себе представить – именно этот.
Филипп молча дождался, когда мы усядемся: Великий, Жданов, я последний, – и сел за руль.
– Куда вы меня везете? – спросил Жданов.
– Да вот, сударик мой, – сказал Великий, – такая незадача вышла: поспорили мы с Бурденкой на ящик армянского: где в мозгу человеческом линия партиии пролегает? Он мне: в шишковидной железе, а я ему – врешь, брат Бурденко, в мозолистом теле! А как проверить? Надо взять у партии самого верного сына да и посмотреть…
– Вредитель…– ахнул Жданов. – Так вы тут все – вредители!
– Шутки в сторону, – сказал я. – Вы, сударь, погубили мою мать, жену и дочь.
Кроме того, вы смертельно оскорбили мою первую жену, публично назвав ее блудницей. Вы оскорбили также моего товарища, боевого офицера. За это я, Гумилев Николай Степанович, приговариваю вас к смерти. Филипп, сверни в лес.
– Понял, командир.
Жданов подавился собственным вдохом. Он мучительно пережевывал воздух, небольшие глаза его смотрели на меня неотрывно. Руками он делал какие-то сумбурные движения, будто намеревался то ли перекреститься, то ли почесаться.
– Это он уже белых вшей с себя обирает, – сказал Филипп, глядя в зеркальце.
– А композиторов-то за что? – добавил я. – Допустим, мне музыка тоже кажется сумбуром – но это моя беда, а не их вина.
– Убогие у власти всегда изыщут способ сделать свою беду чьей-то виной, – сказал Великий. «Оппель-адмирал» закачался по лесной дорожке.
– Гумилев? – сумел-таки выговорить Жданов. – Но вас же ликвидировали…
– Знаете, – сказал я, – не вы первый, кто мне это говорит. Заблуждения живучи.
– Вот здесь, – сказал Филипп.
Полянка была маленькой – как раз развернуться машине. Трава в свете фар стояла, словно войско. Кривые осинки отсвечивали каким-то дрянным металлом.
Посредине полянки темнело кострище.
Я вышел и выпустил Жданова.
– Могу разоблачить бериевский заговор, –
– Чиню, паяю, примуса починяю, – в тон ему сказал Великий. – Видали мы этот заговор, сударик мой, во всех видах. Так что не извольте ерепениться.
Филипп молча достал из кобуры «лахти», дослал патрон.
– Встаньте, пожалуйста, вон туда, – показал я.
Пожалуй, тут до Жданова по-настоящему дошло.
– Почему – меня? – закричал он шепотом. – Почему именно меня? Я что, самый главный? Как мне велели, так и… Я мог? Что я мог? А главное – ведь выстоял же Ленинград, ведь выстоял же!
Выстоял, подумал я. И конечно, не ты самый главный преступник. Но ты, на мой взгляд – самый гнусный преступник. И казним мы тебя не за сами преступления – иначе, ты прав, начинать следовало не с тебя, да и много раньше – а за твою отвратительную гнусность. Пока жители города умирали, потому что им было нечего есть и потому что на них падали бомбы и снаряды, ты сгонял с себя лишний жир, играя в бомбоубежище в лаун-теннис. Тебе возили в бомбардировщиках сливки и персики…
– На колени, – сказал я, но он уже стоял на коленях, готовый целовать наши сапоги. – Именем пославших меня, живых и мертвых, объявляю тебя, Жданов Андрей Александрович, извергом рода человеческого. Да будешь ты казнен смертью. Приговор окончательный, обжалованью не подлежит. Привести в исполнение немедленно.
– Семью не трогайте, – сказал Жданов. – Пожалуйста, только семью не…
Филипп подошел к нему сзади, приставил к затылку свой желтый от табака указательный палец. Жданов замер и напрягся, зажмурясь.
Филипп несильно ударил его по затылку ребром ладони.
Тело повалилось беззвучно и мягко.
– Все-таки, сударик мой, обосрался, – недовольно сказал Великий.
Он присел над телом, потрогал пульс.
– Готов, – резюмировал он. – И теперь, господа, я попрошу вас заняться чем-либо посторонним…
Мы с Филиппом отошли за кустики. Быть наблюдателем жутковатых вудуистских экзерсисов Великого ни мне, ни ему не хотелось.
– Вот так-то, брат Филипп, – сказал я, закуривая. – Сбылась мечта идиота.
– Не расстраивайся, командир, – сказал Филипп. – Ты просто месть свою пережил.
Вот, помню, в Майями, в доках, я к такому негритянскому пойлу пристрастился, «Красный Глаз» называется. Не знаю уж, из чего они его гонят и на чем настаивают – вроде как на табаке, но не уверен. Так вот, не пьешь его дня два – и так хочется хоть глоточек, аж мочи нет. И мерещится: в хрустальной бутылке оно, холодное, пахнет как сад цветущий… А дорвешься, хлебнешь: теплое, мутное, окурками отдает – и похмелье сразу же наступает, безо всякого веселья.