Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
Шрифт:
– Право, господа, я словно среди петербуржских студентов нахожусь, – сказал Илья. – Совершенно одни разговоры. Должно быть, дух дня таков.
– Чем еще прикажете заниматься на позициях? Балы здесь редки. Театр один, да и тот военных действий. А под бомбами даже обозный мерин философствует: «Господи, пронеси!» – и с этими словами поручик перекрестился.
– А вот мне, господа, как-то больше о солдатских сухарях думается да об порохе – чтоб хватило, – подвел итог Петр Кронидович. – Недостанет того либо другого – из философов придется
…Разговор этот припомнился много позже, когда для встречи Панкратова-старшего в Сабуровку съехались все члены семейства.
ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
Когда все кончается и когда проходят возбуждение и страх, можно объяснить себе и другим, почему ты делал то-то и то-то, побежал туда-то, затаился, лег на амбразуру или поднял руки. Я знаю, что есть люди – профи разного профиля – которые действительно полностью контролируют себя в такие минуты. Но для этого нужны либо танталовые нервы, либо очень хороший курс спецподготовки.
Нервы мои были весьма средние, а подготовка только самая общая. Но еще в Афгане я узнал о себе кое-что интересное, а именно: в минуты опасности я безотчетно веду себя весьма рационально. Откуда что берется…
Во всяком случае, не из головы.
Я могу рассказать, каквсе произошло, но вряд ли сумею отчитаться, почемусделал что-то именно так, а не иначе. И еще стоит добавить: в эти минуты я все понимаю, но ничего не чувствую. Придумывать же всякие переживания мне в лом .
Я не так уж ослеп, как мне показалось в первые секунды: темнота продолжалась очень недолго, так что и зрачки не расширились по-настоящему и ретин не выделился в достаточных для ночного видения количествах. Да еще от разрыва гранаты загорелось что-то в холле…
Сестричку, которая попыталась было подняться и куда-то бежать, я сунул под кровать. Крикнул: всем на пол! В палате было шесть коек. В коридоре кричали, потом грохнул выстрел, и наступило молчание. Пожар разгорался. Кто-то красиво перепрыгнул через подоконник, выпрямился по ту сторону огня. Все то же: в черном и с черной шапочкой-маской на голове. Потом он стремительно лег, на спине его оказался другой, два раза быстро ударил кулаком. И – откатился куда-то под стену.
Это был Рифат. А граната была, конечно, просто шоковым взрывпакетом – о чем говорит нам душный запах сгоревшего магния…
Я помаячил в двери, чтобы он увидел меня. Он увидел: поднялась рука с пальцами, сомкнутыми колечком. Потом – указательный палец в сторону шума, и выкинуто – два. Возможно… Потом прямая ладонь: ждать.
Да. Они вбегают в палаты, рассматривают больных, заглядывают под кровати – не прячется ли там какой гад вроде меня… Секунд десять – и в следующую дверь… еще десять – и в следующую…
То есть, конечно, один вбегает в палату, другой его прикрывает.
Дверь,
Надо было не только автомат отбирать, надо было и рожок нашарить. С десяток патронов он, гаденыш, сжег.
Я его не любил только и исключительно за то, что он сжег патроны.
Кто-то зашевелился на полу в коридоре. Я вдруг понял, что времени прошло – чуть больше минуты. В этот миг шумно, как курица из бумажного мешка, кто-то вылетел из соседней палаты и по диагонали рванул к разбитому окну в холле, и сейчас же: «Стой, сука!!!» – и мягкие сильные удары быстрых шагов, а чертов беглец цепляется ногой и рушится в какое-то стекло и звонкое железо, разлетаются догорающие клочья…
Вот они. Двое в черном, и оба нетипично легкие и поджарые. Автоматов в руках нет. Один бросается к беглецу, а второй принимает классическую стойку Вивера и стремительно чертит пистолетом горизонтальные полуокружности.
И тут до меня доходит, что «айсберга» моего у меня в руках нет, и, куда я его дел, непонятно.
Треснул того по зубам, отобрал автомат, залег… так …а потом разбилось стекло, я сгреб сестричку…
Выходило, что револьвер мой так и валяется на полу в холле.
Значит, надо бить из автомата. В верхнюю часть корпуса и голову, потому что где-то внизу укрывается Рифат.
Ну, поторопил я себя. Стреляй.
Убивай его.
Но рука одеревенела. По-настоящему. Я понял вдруг, что убить – не смогу.
Раньше я этого про себя не знал. Как ни странно.
Значит, нужно делать что-то другое.
Попробовать пальнуть по его вытянутым рукам, когда он поворачивается в профиль?..
Ничего другого не остается. Хотя цель маленькая и очень быстрая…
Наверное, он уловил краем глаза движение, стремительно крутнулся в мою сторону – и вдруг упал, будто запутавшись в ногах, и только потом до меня дошло, что в коридоре хлопнули два выстрела. А потом я увидел, что Рифат крутит руки последнему бандиту…
Оказывается, уже горел свет – в концах коридора.
Я протер автомат чьим-то полотенцем, бросил то и другое на пол и стал искать «айсберг». Нашел, сунул в карман. В конце коридора маячил, то возникая, то пропадая, сержант с пистолетом в руке. Тощий негр в серых джинсах и перепачканной зеленоватой толстовке по стеночке пробирался к окну. Поняв, что я на него смотрю, он рыбкой метнулся через подоконник. Мелькнули розовые пятки.
– Рифат! – крикнул я и бросился следом за беглецом.
Мы поймали его не сразу, но скоро. Интересно: он вырывался, отбивался, но не кричал. Лишь шептал: «ОМбиру, ОМбиру, ОМбиру…»
Впрочем, вру. В тот момент я не разобрал, что именно он нашептывал, кого так проникновенно звал. Потом уже я спросил, а он ответил.
А тогда я просто заметил на лице Рифата трудное выражение. Он сидел на корточках над поверженным негром и смотрел куда-то мимо меня.
– Возвращаемся? – спросил он.