Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума

Успенский Михаил Глебович

— Нет, — решительно пресек я его речь. — Взрывчатку, мины — в руки и вниз! Еще не все сделано…

Короткое замешательство. Взрывчатка где-то в другом месте, мин нет.

Ощутимое тепло из жерла шахты. Трупы в блекло-серых маскостюмах навалены волной. Никому не охота идти вниз, в крысиную темь. Оттуда выбираются по одному, по два сине-бледные люди, стоят, подняв руки. Их торопливо отводят в сторону. Наконец приносят взрывчатку. Я иду первым, расшвыривая встречных.

Две пули засели в левом плече, они дадут о себе знать, но потом. Пока не больно.

Мертвые эсэсовцы под ногами. Жар гонит на поверхность всех. Поворот, еще поворот. Флеминг хромает рядом, говорит что-то, я отвечаю — и тут же забываю и реплику, и ответ. Все уже кончено. Если стреляют, то в себя. Как здесь, например: и здесь. Ведут кого-то страшно знакомого, только потом понимаю: Гитлер. Какие-то бледные девки с черными кругами вокруг глаз. Еще поворот. Вот этот коридор и штольня. Морпехи обгоняют. Не только жар, но и дым, едкий дым. Противогазы. Резина обжимает лицо. Здесь.

Боюсь открыть калитку.

Открываю.

Темнота. Никто не стоит и не ждет.

Закладываем фугас, шнур в коридор — займется от огня. Бегом наверх.

Обжигает шею. Воздух полон огня. Горящие бумаги под потолком — навстречу.

Поворот.

Сюда!

Кто-то проскакивает и мечется теперь в дыму.

Сюда, солдат!

Бежим нестройной толпой.

Резина раскалена. Не выдерживаю, срываю маску.

Дым с запахом горящего камня.

Падаем на снег.

Взрыв, и взрыв, и взрыв под землей. Огонь и дым вылетают оттуда, где мы только что были. Раскат — земля трясется всерьез.

Мы отползаем, или нас оттаскивают. Рев.

Черно-дымный ком вылетает из жерла шахты и катится по снегу, не желая остановиться. Автомобиль, маленький «хорьх»-амфибия. Из него выпадает ком поменьше и катается по снегу. Пламя гаснет на нем, и черный закопченный человечек приподнимается на четвереньки…

Я почему-то заранее знаю, что это Зеботтендорф.

Дым бьет из шахты подобно черному опрокинутому водопаду. На небольшой высоте ветер перехватывает его и, распластывая, несет в море.

В море наш корабль, осевший на корму.

И вдали — высокие дымы эскадры…

Дальше был новый бег, по леднику, хватая ртом воздух. Зеботтендорф продолжал кричать: «Уходите! Уходите как можно дальше!» Он кричал это по— немецки, по-французски и по-английски, и — странное дело — ему как-то сразу поверили.

И потом, когда за спиной с грохотом армейского склада боеприпасов встала земля вперемешку со льдом и в небо ударил поток белого огня, мы были уже достаточно далеко, чтобы уцелеть.

Лед подбросил меня, как гимнастический трамплин, и я, распластавшись в воздухе, долго летел, пока не поймал руками снег. Потом меня катило вперед, и я оказался в куче многих немецких и американских тел, задержавшихся в выемке под застругом.

Было во всем этом что-то от штурма Шамбалы…

Потом с неба стали падать камни.

И мы бежали дальше под этим каменным градом, молясь, чтобы — миновало…

Кровавые ошметья оставались от человека, если его молитва не была

услышана.

Наконец, кончилось и это.

Главное, дальше было некуда бежать: все мы, правые и виноватые, сгрудились на тупом, как сундук, обрубке ледяного мыса. Серые волны накатывались и ударяли в него своими свинцовыми головами, и то ли от этого, то ли от бушующего позади катаклизма лед вздрагивал и томительно стонал. «Грант» качался в полумиле от нас — далекий, как Марс. К нему подплывали несколько шлюпок и плотов: часть десанта — та, что осаждала главный вход — успела погрузиться.

Я подошел к барону. Он был красный, как вареный рак. Шкура, опаленная местами дочерна, свисала с него лоскутами. Тем не менее барон твердо стоял на широко расставленных ногах, как старый боцман в зыбь. Кто-то сердобольно накинул по него поверх сгоревшей формы огромную шинель рядового. Рядом хлопотал санитар. Вокруг бродили солдаты — большинство без оружия, но кое-кто автоматов не бросил. Уцелевшие моряки и морпехи поглядывали на них настороженно.

— Безнадежен, бригадефюрер, — сказал мне с тоской санитар. — Ожоговый шок.

Боюсь, что он ничего не понимает…

— Все я понимаю, — зло и сипло сказал Зеботтендорф. — Что вы сделали с «горячей Гретхен», Николас?

Похоже, что удивить его своим появлением здесь не смог бы и сам царь Ашока.

— Гретхен у меня не было ни одной, — сказал я. — Тут я чист.

— Я имею в виду термические бомбы. Как вам удалось разбудить их?

— Не знаю, — сказал я. — Похоже, мы не добили кого-то из обслуги.

Он посмотрел на меня, понял, что я не вру, и заплакал.

— Предусмотрели все, — сказал он. — Все, кроме этого…

— Не расстраивайтесь так, барон, — сказал я. — Сами виноваты. Дался вам тогда этот тетраграмматон…

— Дался! — гордо смахнув слезы, сказал барон. — Все-таки дался. Арийский гений возобладал.

— Гений, — я поежился, вспомнив кошмарную железную леди. — Кто у вас делал эти фигуры?

— А вы что, видели?

— Видел.

— И как, понравилось?

— Именно так я и представлял себе валькирий.

— Мой эскиз! — с гордостью сказал Зеботтендорф. — Вот, не желаете ли — сувенир: — он похлопал себя по карману — вернее, по тому месту, где должен быть нагрудный карман. — Пропал: ах, Олаф, Олаф! Такой славный викинг!..

— Был и карманный экземпляр?

— Да, очень милая игрушка…

— Слушайте, барон. Велели бы вы своим людям сдаться. Война действительно окончена, стоит ли усугублять страдания?

— Война не кончается никогда, вы это знаете не хуже меня: Солдаты и офицеры! — внезапно закричал он, и я приготовился стрелять, если он выкинет что-то не то. — Приказываю вам не оказывать сопротивления неприятелю. Мы не потерпели поражения! Мы всего лишь отложили время нашего возмездия! Я благодарю вас за службу! Родина не забудет вас, герои последнего шага! Луна и рассвет!

Он обернулся ко мне. Рот его исказила судорожная улыбка.

— Вам уже приходилось умирать, Николас? — спросил он.