Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума

Успенский Михаил Глебович

— Хорошо сидим, — сказал Виктор Платонович.

Сидели мы действительно хорошо, и я думал, что теперь можно в принципе сидеть так каждый вечер, не обязательно в «Клозери де Лила» и не обязательно в Париже, тешить себя скоропреходящим опьянением и никуда не спешить, потому что спешить нынче некуда…

— Что с вами, Ник? — сказал Атсон. — Что, черт побери, с вами стряслось за эти годы?

— Ничего особенного, — сказал я. — Ничего, о чем стоило бы говорить в этом веселом застолье.

Габриэль тем временем декламировал Виктору

Платоновичу свои стихи, а я все равно не смог бы сейчас воспринять ни строчки.

— И все-таки, Ник, — сказал Атсон. — У вас проблемы?

— Удобный английский язык, — сказал я. — Тактичный язык. Понятие «проблемы»может включать в себя и землетрясение, и прыщ на лбу.

— Так все-таки землетрясение или прыщ? — сказал Атсон.

— Землетрясение, — сказал я.

— Понял, — сказал Атсон. — Кто-то хочет вытрясти из вас те рузвельтовские денежки.

— Если бы, — сказал я. — Если бы… Я бы того человека на руках носил.

Всем вокруг было уже не до нас — и так хорошо. Виктор Платонович умело сортировал безденежных сочинителей, иным дозволял присесть ненадолго, иных мановением руки отсылал прочь. И строго следил, чтобы guljaem не переросло в le zapoy, хотя границу между этими понятиями трактовал весьма произвольно.

— И все-таки, — сказал Атсон. — Мы друзья уже почти сорок лет. Кое-что я знаю, о многом догадываюсь. У меня свои источники информации. Не масонские балаболки, нет — серьезные люди. Что-то произошло в России. И ваши танки не для моциона проехались до Праги…

— Не для моциона, — сказал я. — Представьте, Билл, что вы выходите, простите, из тюрьмы…

— Очень хорошо представляю, — сказал Атсон.

— Ну и вот, — сказал я. — Выходите из железных ворот с узелком, и первым делом видите, что вас не ждет автомобиль с надежными ребятами и шампанским.

— Это можно пережить, — сказал Атсон. — Может, ребята и сами загорают в клеточку.

— Слушайте дальше. Вы садитесь в такси и начинаете объезжать старых приятелей. Нигде они не загорают, только ведут себя как-то странно… Не хотят или не могут вспомнить ни ваше совместное дело, ни контрабанду виски, ни матрацы… С вами говорят, как со старым знакомым — но и только.

— Ссучились, — понимающе кивнул Атсон.

— Поначалу вы тоже так думаете, но потом все больше убеждаетесь, что они действительно ничего не помнят и хуже того — ведут совершенно законопослушный и благонравный образ жизни.

— Ну и что? — сказал Атсон. — Моя старая компания и в самом деле остепенилась — кто живой остался, понятное дело. Ник, — оживился он, — да ведь копы запросто могут ославить ни в чем не повинного человека, чтобы свои его сторонились.

Скажут, например, что в тюрьме всех закладывал…

— И долго проживет такой ославленный человек? — сказал я.

— Ну… разбираться будут, — неуверенно сказал Атсон.

— Да нет, — сказал я. — Никто с вами даже разбираться не хочет… Вы для них просто знакомый, хороший парень,

с которым можно поорать на бейсбольном матче, выпить, вот как мы сейчас…

— А может, ребята просто решили зажилить мою долю, вот и валяют дурака? — сказал Атсон.

— Нет, — сказал я. — С банковским счетом все в порядке. Более того — весь общак теперь мой.

— Хорошо, — сказал Атсон. — Тогда я просто начну набирать новую команду.

— Действительно просто…

Атсон разлил смирновскую по рюмкам.

— Ник, — сказал он. — Все пройдет. Вы сильный человек, и вылезете из любого дерьма. Если я чем-то смогу помочь…

— Я знаю, — сказал я. — Спасибо, Билл.

— Слушайте, Ник, — он вдруг уставился на бутылку. — Мы здесь сидим уже целый час! Такими темпами мы не обойдем Париж и за месяц!

— Да, — сказал я грустно. — Вы правы. Надо двигаться дальше. Ребята, мы идем…

— Идем, — согласно кивнули Габриэль и Виктор Платонович.

— Гарсон, — подозвал я официанта, как следует расплатился, вернул ему целый и невредимый стакан, а потом, показав на спящего в неудобной позе «хвоста», добавил сверх суммы три стофранковые бумажки: — Будьте так любезны, отвезите этого месье в ближайший бордель.

— В бордель?! — восхитился он.

— Совершенно верно. В грязный, дешевый, с дурной репутацией бордель.

— Да, месье! Я знаю такой!

— Я не сомневаюсь, гарсон! Действуйте!

— Слушаюсь!

И мы, четверо в ряд, покинули гостеприимное кафе «Клозери де Лила», не расписавшись на стене, но ничуть об этом не сожалея. «Ролс-Ройс» пополз следом, бесшумный, как летящая сова.

Странно: разговор мой с Атсоном так зацепил меня, что я очнулся от размышлений, лишь увидя перед собой белоснежную скатерть. Мы вчетвером сидели на полукруглом диване с высокой, выше голов, спинкой. Два официанта во фраках сервировали стол с такой скоростью и точностью, что казалось — перед тобой не живые люди, а рабочие с конвейера в чаплинском фильме…

Меню, переплетенное в темную тисненую кожу и оттого толстое, как подарочное издание «Майн Кампф», лежало на краю стола, и Атсон смотрел на него со сложным выражением. Потом он хлопнул себя по лбу и вскинул руку, подзывая телохранителя.

— Стив, — сказал он, — бегом в машину — и принесите-ка тот синий пакет…

Меж тем рядом с очередной бутылью «Смирновской» возник высокий прозрачный кувшин, полный томатным соком.

Виктор Платонович предался воспоминаниям о том, как ребенком гулял с бонной в Люксембургском саду и как его тетешкал на коленях один русский политэмигрант, раскосый и картавый — и добрый-предобрый: Габриэль же рассказывал ему, как в ранней юности ни за что ни про что убил араба, ничего при этом не испытал, вышел сухим из воды, но с тех пор чувствует себя постоянно виноватым перед всеми угнетенными нациями. Именно потому он и пошел в Иностранный легион: ты меня понимаешь? Нет, ты меня понимаешь?..