Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
— Рассказывай, — потребовал Крис, и Скачок, давясь слезами, стал рассказывать.
С Сергеем Коростылевым они были друзья с детства, вместе лазили по чердакам и подвалам, вместе когда-то попробовали портвейн и сигареты. Уже в средних классах Серега рисовал лучше всех — и тогда же появились в нем первые признаки безумия. И то, и другое прогрессировало со страшной силой… Скачков же, пойдя сперва по комсомольской линии, а потом естественным образом перетекши в большую коммерцию, продолжал присматривать за другом — и по простой душевной склонности, и из корысти (картины Коростылева дорожали просто-таки катастрофически), и полагая не без оснований, что за деяние сие на Страшном Суде часть грехов ему спишут. И вот теперь — Серега погиб страшной смертью. Какие-то нелюди затащили его в выселенный дом в Истре,
— Крис, ты пойми, я не прокурор, мне доказательства не нужны. Ты мне их только найди, гадов этих, сатанюг долбаных, ты мне на них только пальцем укажи… Ты же в эти секты входишь, как на танке! Они же боятся тебя все! Ты же про них все знаешь! Денег не жалей, понял? Я за Серегу… я им потом сам глотки перегрызу. Менты, может, найдут кого для отмазки, чтобы народ не шумел, — а мне нужны настоящие. А если менты и настоящих поднимут — то сделай так, чтобы ты нашел раньше! Понял, Крис? Скажи, понял?
— Понял. Но ты же знаешь, что нам по уголовке работать запрещено?
— А что в этой стране вообще разрешено? Ты тут сам запрещен. И я тут запрещен. И Серегу вот запретили…
Короче, мы взялись за это дело.
Работа была в разгаре. Крис курил, лежа на козетке, и ловил носом выпущенный изо рта дым. Я прикладывался к пузатой бутылочке «Хенесси».
— Кристофор Мартович, не забудьте: на четырнадцать часов запланирована встреча с товарищем Коломийцем, — оторвавшись от монитора, сказала старуха Хасановна, которую мы иногда между собой называли Халхинголовной. — По поводу приема нового сотрудника.
— Секретарши, что ли? — рассеянно сказал Крис. — Так у нас уже есть секретарша.
— Было сказано: «оперативного сотрудника»…
— Забавно, — откликнулся Крис. — Иван, ты никого не заказывал?
— Не помню, — сказал я. — Вроде бы был какой-то разговор…
— Был телефонный разговор с товарищем Коломийцем о выделении вам постоянного сотрудника. Он состоялся вчера в девятнадцать сорок пять.
Железная леди Хасановна — Дора Хасановна Шварц — происходила из небольшого прайда самаркандских немцев. Было ей восемьдесят лет, и за свою жизнь — пока не осела за столом нашего «розыскного бюро «Аргус» — она возглавляла Первые отделы по крайней мере в десятке самых секретных советских «ящиков». С последним местом работы ей немного не повезло: это была какая-то хитрая сейсмологическая лаборатория в Ленинабаде. Как множество таких же, как она, Хасановна в одночасье осталась без жилья, без пенсии и без родни. Пару месяцев она скиталась по немилостивой Москве и к нам зашла лишь для того, чтобы попросить корочку хлеба. Как раз перед этим у нас кончились секретарши — их прошло много через приемную, все они были молоды, красивы, владели языками и что-то слышали о компьютерах, — но ни одна не могла сдержать своих матримониальных позывов. Даже замужние, что вообще поразительно. Всем им хотелось окружать нас уютом, разводить растительность на наших окнах, развешивать занавески, кормить нас вкусной и обильной пищей из ближайшего ресторана…
Так что Хасановна вошла в нашу дверь — и неожиданно для себя задержалась.
Благодаря ей мы наконец обрели свой стиль! Она сама долго ездила по комиссионкам, разыскивая классическую конторскую мебель. Крис где-то добыл двадцатилетней давности бидон с краской буро-зеленого госпитального цвета и ею раскрасил панели. Я встроил компьютер в корпус телевизора «Радуга» — были такие, из красного дерева, их продавали только ветеранам… За какую-то неделю из нашей беспородной прихожей получился кабинет следователя ОГПУ/НКВД из голливудского фильма ужасов. Хасановна, оклемавшись немного, приоделась и теперь принимала посетителей в строгом темно-сером костюме, ослепительной белизны блузке и черном галстуке-шнурочке. Однажды она постриглась в мужской парикмахерской под ежик и анфас стала
Курила она так много, что мы пошли на нарушение стиля и повесили под потолком кухонный воздухоочиститель.
Делопроизводство пришло в совершенный порядок: все документы составлялись по форме, и вечная угроза отъема лицензии, висящая над любым предприятием, подобным нашему, вдруг стала чисто теоретической. Устаканилась и бухгалтерия. Деньги от клиентов принимала Хасановна, и получить что-то на текущие расходы стало невероятно трудно… Впрочем, налоговая полиция, нагрянувшая однажды, тоже ушла несолоно хлебавши.
В каждой комнате висели огнетушители и аптечка, а в ванной — спасательный круг.
Ресторанная вакханалия быстро прекратилась, и даже разносчики пиццы забыли к нам дорогу. На кухне тоже воцарился порядок: в понедельник была гречневая каша с тушенкой, во вторник — перловая с тушенкой, в среду — рис с курицей, в четверг — вермишель с рыбой, в пятницу — пшенка. В субботу и воскресенье мы были балуемы макаронами по-флотски, а к чаю полагался сахар…
Но самое большое впечатление на всех, и на нас в том числе, производил канцелярский стол. Был он размером с бильярдный, только что крытый не зеленым сукном, а черной кожей. Древесина отзывалась на постукивание звонко, почти как хрусталь. Поверхность украшали бесчисленные следы папиросных ожогов, стаканных донышек, керосиновых ламп и неосторожно брошенных кипятильников. На внутренней стороне дверцы тумбы, вместившей всю нашу картотеку, была выцарапана надпись: «Я чист перед народом и пар…» — подкрепленная парой пулевых отверстий. Круглые сутки горела лампа зеленого стекла, с бронзовым литым основанием. Пепельница размером с больничное судно была оснащена хитрым устройством, бесследно поглощающим окурки. Чернильный прибор из фальшивой китайской бронзы и настоящего нефрита изображал один из эпизодов Великого Похода. Под толстым пуленепробиваемым стеклом разложены были календари, план-графики, расписания поездов и самолетов, а также десяток фотографий, изображавших бывших мужей Хасановны в порядке поступления; морды у мужей были такие, что даже товарищ Сталин, томящийся на открытке под тем же стеклом, чувствовал себя неуютно…
Обстановка эта смиряла клиента и резко повышала ликвидность его капитала — но одновременно вселяла надежду.
Ровно в четырнадцать звякнул колокольчик на входе, и, пригнувшись, вошла стильная девочка под два метра ростом в джинсах и мешковатой ветровке. За нею втиснулся Коломиец. Его-то было много по обыкновению.
— Дора Хасановна, — робко обратился он к нашей секретарше, — я тут договаривался с вами…
— Садитесь, — резко скомандовала она. — Заполняйте анкету. Это, что ли, оперативный работник? Хорошо! Потянулись наконец девчата к настоящему делу…
— Хасановна, — подал голос Крис, — позвоните Коломийцу, пусть даст машину до ночи. И сам пусть приезжает. В Истру поедем…
И мы поехали в Истру.
Но прежде Ираида освоила последнюю пустовавшую спальню, которая до того была гостевой. И в квартире сразу стало как-то тесновато.
— Не боишься оставлять племяшку в нашем вертепе? — подмигнул я Коломийцу.
— Немного побаиваюсь, — признался он, — не хотелось бы мне вас потерять…
Всеслышащая Хасановна немедленно откликнулась:
— А как же мы на Амуре — жили все вместе в первом бараке? Отношения наши были чисты!
— Да вы-то там урабатывались так, что силы только на храп хватало, — махнул рукой Коломиец. — Ты на этих бездельников погляди…
— Я за моралью слежу, — обиделась Хасановна.
— Да, у нас не забалуешь, — сказал я. — Представляешь, Женя, как на режимном предприятии: больше двух приводить нельзя…
— И только до одиннадцати утра, — добавил Крис.
В Истру мы приехали уже около пяти. Дом, в котором замучили художника, стоял на отшибе — старый двухэтажный насыпной восьмиквартирник. Рядом высился роскошный недострой, каких много стало в Подмосковье: то ли посадили хозяина, то ли взорвали, то ли невзначай разорился сам. По раскисшей тропе среди строительного мусора мы пробрались к цели. Между деревьями, обступающими вход, натянута была бечевка с бумажным обрывком.