Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума

Успенский Михаил Глебович

— Не все, — сказал я.

— Тогда бабники.

— Негры-комиссары поставят вас к стенке, Нат, за такие слова. Мне запретили читать лекции матросам Балтфлота, когда я на вопрос: что вам помогает писать стихи? — честно ответил: хорошее вино и женщины.

— Так вы писали стихи?

— Был грех.

— Прочтите что-нибудь.

— Я не смогу перевести на ходу.

— Жаль. Через пятьдесят лет в Америке никакой поэзии не будет вовсе…

— Не расстраивайтесь так, Нат. Поэзия неистребима. Это как хороший ковер: чем больше его топчут, тем ярче

узор.

Он посмотрел на меня. Снял очки.

— Теперь я без всяких стихов вижу, что вы поэт, Ник. Янки сказал бы: неистребима, как триппер. Хотите хорошего виски?

— Американского? — подковырнул я.

— Нет. В нашем погребе водится кое-что поприличнее кукурузного «Бурбона»…

Он оказался прав. Такое виски должен подавать сам мажордом с двумя лакеями на подхвате. Даже у Честертона виски было помельче калибром…

— Знаете, Ник, — говорил он чуть позже, когда бутылка опустела на треть, — стало принято считать, что у нас, в Новой Англии, чуть ли не колыбель мировой культуры. Действительно, снобов хватает. А по-настоящему поговорить, пожалуй, и не с кем… — он задумался. — Так вот, Ник. Есть у нас в Провиденсе редкостно образованый человек, но тревожит меня одно обстоятельство: как раз его образованность. Зовут его Говард Филлипс Лавкрафт. Живет уединенно, пишет страшные рассказы для дешевых журнальчиков, целые дни проводит в библиотеках и архивах. Пишет по ночам. Говорят, он почти не спит. И почти не ест. Об истории Провиденса он знает все. Понимаете: все. И об истории Старого города в особености. Вплоть до даты забивания каждого гвоздя в каждом доме.

Все сплетни, все легенды…

— И что? — спросил я.

— Боюсь. что он может докопаться до рума. Если уже не докопался.

Я задумался. Случались не часто, но и не слишком редко среди людей непосвященных так называемые «автогены», что значит «самородки». Те, кто своим собственным умом и стечением случайностей приобщались малых, а иной раз и великих тайн. Судьба их, как правило, была печальна. Ибо свет наднебесный не озаряет путь, а испепеляет одинокого путника…

— И что вы предлагаете?

— Поговорите с ним, Ник. Присмотритесь. Я вас представлю как русского мистика.

Он хороший человек, и не хотелось бы зря повредить ему: Если дело зашло действительно далеко, что ж, придется исполнить свой долг. Но я бы не хотел решать это единолично.

— А почему вы не обратитесь к своим?

— Честно?

— Разумеется.

— Мне почему-то перестали нравиться ребята из Вашингтона. Когда вы разговаривали с ними, не обратили внимание, какие у них тусклые глаза? После того, как исчез сэр Джейкоб Брюс, на меня стали косо поглядывать: но и я кое на кого из них тоже поглядываю косо. Они смахнут этого Лавкрафта, как муху, просто так, чтобы не беспокоиться потом. Что им какой-то бумагомарака, если они и самого… Извините, Ник, разболтался. Это все виски. Правда, достойный напиток?

— Более чем достойный. Превосходный.

— Может быть, нам удастся остановить его более гуманным способом. Может быть, вообще

не придется останавливать. Это же не гангстер и не кладоискатель…

— Ладно, — сказал я, вставая. — Есть немецкое слово, которое на любой другой язык переведется только так: любое дело следует делать немедленно, если обстоятельства не требуют прямо противоположного.

— Такое слово наверняка понравилось бы покойному Клеменсу, — с одобрением сказал Нат. — Так, значит, идем?

— Да. И захватим то, что осталось в бутылке. Это виски способно растопить даже гранитное надгробье.

— Я буду всегда держать такую для вас, Ник. И велю сыну, чтобы, когда бы вы ни появились…

6

Ангелы не знают арамейского.

Талмуд

Из дневных наблюдений Николай Степанович заключил, что дом на Рождественском бульваре, облюбованный когда-то Каином для своей резиденции, прибрала к рукам некая солидная фирма и теперь вовсю реставрирует его; мало того, что материалы импортные, так и работают турки; правда, охрана своя. Это была дополнительная трудность — хотя, с другой стороны, и противнику придется не легче. Ночами турки не вкалывают, успевают за день, так что дело иметь предстоит только с охраной.

— Найдем что-нибудь, а? — спросил он Гусара.

Гусар посмотрел на небо. Николай Степанович тоже посмотрел на небо, но там не было ничего, кроме облаков, ворон и поблекшего привязного дирижаблика с рекламой пива «Гиннес».

— Кто же все-таки искал Рыбака? Враг? Или еще кто-то уцелел?

Гусар коротко проворчал.

— Уцелел, да. Действительно, странно бы думать, что остался один я. И ведь еще кто-то был с тобой…

Гусар снова проворчал.

— Как бы нам это выяснить… Может, попробуем по принципу «да-нет»? Я буду спрашивать, если «да» — ты отвечаешь, если «нет» — помалкиваешь. Идет?

Гусар посмотрел на него таким презрительным взглядом, что Николаю Степановичу стало неловко.

— Да, — агрессивно сказал он. — Да, только сейчас сообразил. Ну и что? Бывает и хуже. Мог и вообще не сообразить. Потому что в детстве пытался так вот разговаривать с Музгаркой, и ничего не получилось.

Сравнение с каким-то безмозглым Музгаркой решительно не понравилось Гусару. Он поджал брылья и наклонил голову, как бы говоря: ну, что еще сморозим?

Они выбрали чистую скамеечку на бульваре и сели друг против друга.

— Ты с Тибета?

Молчание.

— Вот это да… А тогда откуда же?

Гусар посмотрел еще более презрительно и лапой тронул ботинок Николая Степановича.

— Из Австрии?

— Грр.

— Человек, который был с тобой — австриец?

Молчание.

— Русский?

— Грр.

— Интересно: Вы вышли из рума в Предтеченке?

— Грр.

— Что же могло вам там понадобиться: Информация?

Молчание.

— Вещь?