Посмотри в глаза чудовищ
Шрифт:
– Есть. Я это сделаю, группенфюрер. Да, и еще одно… Подойди сюда, Виллибальд.
Подошел, кривясь на один бок, солдатик из самых неказистых. Только глаза у него были не такие уж простые: глубоко сидящие, темные, в нужный момент бьющие, как из засады.
– Наш дальний разведчик, – представил его советник. – Неделю продержался в советском астрале. Расскажи, Виллибальд.
– Обо всем? – с плохо скрытым ужасом посмотрел на него солдатик. – Я ведь представил рапорт…
– Нет, Виллибальд, – мягко сказал советник. – Только то, что в рапорт не попало.
– Что-то не попало в рапорт? – напрягся Зеботтендорф. – Почему?
– Я
– Вот как? Николас, вы не согласитесь по старой дружбе проконсультировать нас?
– От Восточной Сибири меня пока бог миловал, – сказал я. – Что там может быть? Ну, заводы. Ну, лагеря, рудники… Кое-где, по слухам, схоронились староверы.
– Не то, не то! – дерзко сказал солдатик. – Подобное лагерю, но не то! Я летел сквозь звездную мглу, и передо мной внезапно распахнулся занавес. Но за занавесом была не тьма и боль, как то бывает над лагерями, а дикое и злобное веселье. Всего лишь долю секунды я мог наблюдать это, после чего меня вышвырнуло за пределы пояса, и пришел в себя я уже над степями Монголии. Но в эту долю секунды я успел заметить там, в лагере, который был вовсе не лагерем, сотни людей в дикарских одеждах. Они плясали…
– Великое дело, – сказал я. – Ваши коменданты развлекают себя еврейскими оркестрами, а там какой-нибудь майор Жопкин поставил силами зэка «Князя Игоря» с половецкими плясками. У нас и заслуженные артисты сидят, и даже народные…
– Но почему же меня с такой силой отбросило? – обиженно спросил солдатик. – Я с легкостью необыкновенной преодолевал даже завесу над Кремлем!
Зеботтендорф посмотрел на меня, я на него, потом на солдатика – и пожал плечами. Никаких предположений у меня не было. Хотя…
– Чем вы пользуетесь для ухода в астрал?
– Пейотлем.
– Тогда скорее всего вы наткнулись на лагерь, где для кайфа в честь славной двадцать пятой годовщины Октября употребили достаточное количество мухоморов. Я слышал, что есть умельцы, которые круглый год выращивают их под полом бараков… Кактус же и гриб, как известно, вековечные соперники.
Солдатик помрачнел.
– Мы уже пробовали на нем мухоморы, – сказал, улыбнувшись, советник. – Но он впадает в экстаз берсерка…
– Вы обещали никому не рассказывать… – еще больше смутился солдатик.
– Вставьте это в рапорт, – велел Зеботтендорф. – С комментариями. Аналитики разберутся.
Дальше нас ждала галерея богов, гигантов и вырожденцев. По замыслу скульптора и мадам Блаватской, это были предшественники нынешней человеческой расы.
– А здесь – отдел практической истории, – сказал барон. – Но там никого нет, их всех отправили на фронт. Даже машинисток… Представляете, Николас, эти идиоты тайком от меня решили сделать фюреру сюрприз ко дню рождения. Они, истратив уйму денег, извлекли из девятого века два десятка самых настоящих викингов. Для личной охраны фюрера. Извлекли. Уникальная установка после этого превратилась в металлолом. Но даже не в этом суть. Главное – что самый высокий викинг из этих прославленных богатырей древности ростом был мне до уха! Плохо питались наши предки… Что же касается боевой выучки, то любой парнишка из атлетического ферейна мог раскидать пятерых. Никуда, кроме похоронной
Мы стали подниматься на третий этаж. Я обратил внимание, что ковровая дорожка здесь куда свежее. На площадке по углам устроены были пулеметные гнезда из мешков с песком. А над гнездами висело во всю стену исполинское полотно в золотой раме.
Неизвестный мне художник изобразил фюрера в образе древнего гиганта в тигровой шкуре. Босыми ступнями бывший ефрейтор попирал Вечный Лед. Над головой его закруглялся купол Полой Земли, а половину пространства полотна занимал огромный лунный диск. Картину следовало рассматривать долго, как «Сад земных наслаждений» Босха. В левой руке фюрер сжимал пылающий факел, а правая рука, вооруженная мечом Зигфрида, пресекала враждебные поползновения Луны, на поверхности которой явственно просматривались безобразные существа, в ужасе расползавшиеся от крошечного красного знамени со свастикой в белом круге. Могучее тело фюрера было бледным и даже синеватым, сверхрельефные мышцы вздувались. Легкая поземка холодила ноги вождя, попутно заметая развалины древнего города…
– У вас подлинная свобода творчества, Рудольф! – с восторгом сказал я. – Попробовал бы кто-нибудь в России изобразить таким манером Сталина. Кто автор?
– Э-э! – хитро сказал Зеботтендорф. – Нипочем не догадаетесь.
– Неужели Шагал?!
– Берите выше. Сальвадор Дали! И если я вам скажу, сколько ему заплатили…
– Но ведь он декадент.
– За такие деньги он выдавил из себя декадента не по каплям, как советовал ваш классик, а как из клистира – тугой струей. Дуче увидел эту картину и упал в обморок от зависти.
На третьем этаже располагалось всего два отдела: Крови дракона и Ариизации Каббалы.
Коллектив каббалистов был смешанный, немецко-еврейский. В кабинетиках, где они сидели по двое, было тихо и спокойно. Исследователи читали тексты, комментировали их друг другу, пытались разобраться в темных и двусмысленных местах. Кто занимался гематрией, кто нотариконом, кто темурой. Так, во всяком случае, гласили таблички на дверях. Насколько я знаю Каббалу, работой сотрудники отдела были обеспечены на пять-шесть тысяч лет. Но в помещениях пахло типографской краской, а из-за двери в торце коридора доносился отчетливый механический стрекот.
Значительную часть обширного зала занимал странный механизм, напоминающий огромный арифмометр, соединенный с телетайпом. Барабаны арифмометра медленно проворачивались, издавая щелкающие звуки, а телетайп непрерывно извергал из себя бумажную ленту, которая поступала под механические ножницы и разрезалась ими на куски размером с театральный билет. Две белокурые девушки в синих халатах брали эти «билеты», скатывали их в трубочки и отдавали солдату, который и производил основную операцию. А заключалась она в следующем: вдоль стены в прочных железных клетках стояли слепленные из глины грубые подобия людей с огромными распахнутыми ртами – числом пять. Солдат вынимал изо рта очередного болвана уже лежащую там бумажку, вкладывал новую – и возвращался к девушкам. На каждую использованную бумажку ставилась печать, исходящий номер, после чего она накалывалась на заостренный проволочный штырь. В углу комнаты уже стояло десятка три полностью использованных штырей. Делалось все это молчком, движения людей совпадали по ритму со щелчками «арифмометра», и впечатление создавалось самое жуткое.